Шауль (Саул) Черниховский - Теленок мой
И приходят новые теории, и новые выводы, и в мире существует Фрейд, и грань между мужчиной и женщиной все более стирается. И надо разобраться в некоторых вещах, выглядящих болезненно-странными.
Над кем властвовала Жорж Санд? Быть может, над мужчинами, в которых женское начало преобладало над мужским?
Быть может, в женщине и нет вовсе классовой подчиненности, и все может перемениться и вообще исчезнуть в течение поколений или, быть может, это изначальная подчиненность, физиологическая, экзистенциальное смирение, душевная покорность, исходящая из покорности анатомической, из изменения в сознании любви активной в любовь пассивную.
Я никогда не смогу сделать его отцом своих детей без его желания, но могу быть изнасилованной и как бы неосознанно стать матерью его ребенка.
Он, мужчина, и есть проклятое изначалье этого рабства.
Каждый раз. увидев телка, она любуется им, но это все равно как любоваться произведением искусства. И все же мучает ее некое подспудно скрытое в ней восхищение им, глупое преклонение, что ли. ну. почти преклонение женщины перед мужчиной.
Что за глупость!
Скорее, это вежливость по отношению к нему, думает она. глядя, как парни при взгляде на теленка испытывают приступ гордости, подсознательно ощущая его одним из своих, этого чудного теленка, божка древних семитов...
Даниэль! Что он от нее хочет? Никогда этого не будет! Никогда она не сдастся мужчине...
Даниэль...
После ужина Батия подошла к столику с газетами и взяла газету «Давар».
К ней приблизился Даниэль.
- Батия, - голос его дрожал.
- Даниэль, что тебе?
- Батия...
- Тоже мне ответ.
Конечно же, это не было ответом, только некая мелодия в этих звуках была ответом, и в нем столько просьбы и страсти, застоявшееся нетерпение плоти, мягкость жениховской речи и намеки мужского повеления, властности хозяина.
- Оставь меня. Вот уже неделю я ничего не читала, просто отрезана от мира.
- Батия!.. В полночь выйди ко мне...
Она не ответила, лишь раскрыла широко глаза, и они горячо скользнули по нему, словно бы огладили с взъерошенной головы, густых волос, до плеч коричневого цвета, тоже заросших и делающих его похожим на обезьяну, на бедра из-под коротких грязных от работы штанов, тоже покрытые волосами. Глаза его впились в нее, обжигая.
- Нет.
И Батия задремала с сознанием, что она «гордая и свободная женщина».
Тяжелая работа и жаркое лето сделали свое дело, и тело растянулось с особым чувством освобождения на чистой простыне скромной ее постели.
Легкий охлаждающий ветерок дул из низкого окна у постели, ослабляя удушливую жару в бараке.
Снова начали одолевать «вопросы».
Ну почему осквернили ей душу, почему?
Лучше бы ничего не знать из тех подробно комментированных программ. Будь проклята изначально та формула немецкая. Лучше уже русская, буйная...
Усталость и сон сморили девушку.
Что-то упало на лоб, и она со сна, автоматически смахнула это. Снова что-то упало, на подбородок, на лоб. С чувством подступающей тошноты пальцы схватили нечто. Запах жасмина пришел сквозь пробуждение. Теперь пальцы узнали наощупь падающие на нее цветы. Батия открыла глаза, но ничего не увидела.
- Кто здесь?
- Я... Даниэль. Выходи, Батия. Выходи же.
- Тсс... Ты разбудишь Хану.
- Ну, выходи...
В бездумье встала с постели, выглянула в окно, посмотрела на подругу, спящую у противоположной стены, и босиком вышла из барака.
- Голубка моя, отрада, - встретил ее у входа Даниэль, и крепкая рука его обхватила ее за талию, притягивая к себе.
- Сумасшедший, куда?
- Пошли.
Мрак был полный, и ветер остужал кожу. Горы Эфраима чернели глыбой во мраке.
Неподалеку тарахтел автомобиль, слабо освещая фарами дорогу перед собой.
- Идем.
Даниэль скользил, как животное, вынюхивающее свою тропу, пока не пришли к стогу скошенного сена, сложенному сегодня утром.
Солома пахла сухо и пряно.
- Сядем.
Прошел час, другой. Они сидели, беседуя, опьяненные близостью. Звезды мерцали, метеоры просверкивали в небе над крышей коровника, стоящего напротив. Дважды прошел их товарищ, дежурящий ночью, и не заметил их.
- Мне холодно, - сказал Батия.
- Сядь на колени ко мне, я обниму тебя и согрею.
Так и вправду теплее, руки его притянули Батию к груди.
- Знаешь, уже поздно, пошли.
- Нет, нет! Сейчас?
Он гладил ее плечи, и она прижалась к нему.
- Бедные ножки - им холодно. Маленькие, им холодно. - И огрубевшие от работы руки его гладили ее колена.
- Дорогая моя!
Батия вгляделась в него. Слова его, казалось ей, унижали ее, но в то же время от них было так приятно. Волна незнакомого тепла затопила ее тело.
- Пошли, я устала.
- А ты ляг на солому, растянись, расслабься. Я буду сидеть рядом. Останься.
И Батия легла на душистую солому. Даниэль, сидевший рядом, наклонился над нею. Руки обняли ее талию. Батия ощутила тяжесть его груди.
И было ей приятно чувствовать его, приятно его дыхание, пропахшее табаком.
Глаза его глядели впрямую в ее глаза, и была в нем некая таинственная сила, повелевающая, мощная, требовательная и побеждающая, некое эхо первоначальной, от сотворения, мутной силы, идущей от наследия династий властителей. И не было сил у Батии смотреть в эти глаза, и чтобы избежать этого, она прикрыла веки.
Инстинктивно обняла его. Колени ее ощутили знакомые шорты. Поцелуи сыпались ей на грудь. Она не отвечала, но тело ее отвечало движениям его тела, и ощущала она себя близко-близко к нему, любопытство приковывало ее, притягивало к нему.
Проснулась издревле дремавшая в ней, со дней сотворения, женщина. Она силой обхватила его шею и прошептала:
- Теленок... Теленок мой!
Тель-Авив, 1933 Перевод с иврита: Эфраим Баух
Классик ивритской литературы поэт Шауль Черниховский писал также и прозу. Рассказ «Теленок мой» он отослал в политический ежемесячник «Бейтар», публиковавший в основном материалы по сионистским и национальным проблемам, но также печатавший и литературные произведения. Редактор журнала, знаменитый профессор и общественный деятель Йосеф Клознер (дядя писателя Амоса Оза), вернул рассказ автору с сопроводительным письмом. Здесь публикация этого письма с некоторыми объяснениями :
«Иерусалим, 5 Таммуза в году ТАРЦАГ (1933 год).
Мой дорогой и любимый Шауль!
Получил вчера и прочел с большим вниманием твой рассказ «Теленок мой» и чистосердечно говорю тебе: со времен Казановы не читал я такой порнографии! Скорее всего, писал ты из нравственных побуждений, наверное, в тебе говорит природа, искренность. Некоторые описания (коров, теленка, любви женщины к мужчине) просто прекрасны, но тебя вдохновляет нагота - и не в бане или в спальне, а под открытым небом, при солнечном свете. Ни в коем случае не могу я опубликовать это в «Бейтаре», предназначенном для молодежи. Рядом с этим рассказом даже твое стихотворение «Раздел анатомии» * представляет саму скромность. Знаю я, что в природе нет ничего гадкого и безобразного, а намерение твое абсолютно нравственно: показать, как влияют известные книги и известные картины (совокупление животных) на молодых парней и девушек, и, вероятно, ты изобразил то, что видел и чувствовал. Но есть нечто, что чувствуют и даже совершают, но не говорят об этом публично, как ты описываешь в рассказе.
Я возвращаю тебе рассказ и стихотворение «Раздел анатомии» и прошу тебя не гневаться на меня. Ты ведь знаешь, как я тебя ценю, я писал об этом в «Бейтаре». Извини, что я тебе это говорю:
в наши дни, когда еврейский мир разрушен до основания и строится заново, в дни великих потрясений и великих деяний, ты нашел единственную форму реакции на эти события описанием половой любви человека и совокуплений животных. Ты ведь истинно великий писатель - зачем же так уменьшать собственное значение? Твой друг, любящий тебя более всех писателей на земле, твой Йосеф.
Профессор Йосеф Клознер.Постскриптум.
Ципора** желает тебе здоровья. Несомненно обрадуешься, услышав, что моя книга «Иешуа га-Ноцри» вышла на прошедшей неделе на французском. Это уже третий перевод. Наконец-то - эта книга большого охвата и пророчества. Шли свои произведения в «Бейтар», подходящие ко времени и месту. Лиры гонорара*** ты получишь от возврата денег за продажу журнала».
