Тамара Каленова - Университетская роща
— Латать корзины придется, — объявил лёля озабоченно. — Вот энти четыре штуки. И короб. Дозволь прутье нарезать, барин?
Я в этом понимаю.
— Будь ласков, нарежь, — благодарно кивнул Крылов и обратился к Акинфию: — А ты холстину достань да вот здесь расстели. Я из корзин на нее выкладывать стану.
— Ваша воля, — вихрем снялся быстрый на ногу парнишка.
Без промедления вернувшись, он разбросил ряднину, для видимости потоптался минуту-другую — и затем исчез, будто провалился.
— Никитич, а и де ты? — из-за деревьев донесся зычный голос старшого.
— Здесь я, здесь, Семен Данилович. Что случилось?
— Вопрос есть, — подошел тот вразвалку. — Как насчет отлучки будет? Отпустишь в деревню похарчевать и помыться, али при тебе сядем?
— Зачем же сидеть? — Крылов проморгал от соринки голубые глаза, воспаленные от многодневного раздражения жарой и пылью, улыбнулся дружески. — Ступайте. По сменам.
Он понимал, что не харчи и не банька волнует сейчас мужиков, приспела охота выпить, гульнуть. Силой их не удержишь, крадком уйдут. Лучше уж по-хорошему…
— Ясное дело, по сменам, — радостно сопнул Семен Данилович. — Дозор оставлю. Лёлю свово, он за лошадьми присмотрит. Опять же Акинфия — у него глаз молодой. А в баньку мы тебя кликнем, Никитич. Побаловаться парком кому не охота?
— Не откажусь.
— Я и говорю!
Возчики собирались в отлучку шумно, спешно, боясь, как бы не передумал барин. Кряжистые, широкоплечие, неуклюжие в ямщицких армяках, с обветренными прокаленными лицами, заросшими косматыми бородами, они сейчас походили на школьников, счастливо избежавших субботки, традиционного дня расчетов за всю неделю розгами. Грустно и забавно было наблюдать за ними.
Акинфий поглядывал на мужиков с завистью. Дедок-лёля, напротив, не обращал никакого внимания. Вился возле Крылова, выговаривался после долгого молчания. О чем? О лошадях, конечно. Конскую тему объездной мог развивать без устали, до бесконечности. Казалось, он знал о лошадях все: как принять затянутого жеребенка, выходить задохлеца, распрячь-запрячь, чем и как лечить ноготь или, к примеру, мышьяки — конские болезни, во время которых в ноздрях и горле животного делаются завалы и лошади невозможно дышать… Попутно дедок сообщал сведения о том, что конский дух полезен от чахотки, что мужик-корень лечит у лошадей чесотку, что тоболяки считаются очень плохими ямщиками, их нанимают только по большой нужде, и, напротив, томские гужееды или тюменцы — люди хожалые, опытные, им довериться можно… Что нельзя кормить коней сухарями — потеют… Что всякие переселенцы из России наввозили в Сибирь разных лошадей, которые и перепутались; поднялись ноне в цене местные породы: кузнецкая и чумышская…
— Лошади у нас особые, сибирские, ишшо татарами ученые. Всякая ли скотинка Великий тракт сдюжить? А томская порода — хоть бы што! И в лето, и в зиму. От нее разору нет, ежели питать по методе.
— Что еще за метода такая?
— Обнаковенная, — показал пустые синие десна лёля. — Не кормить вовсе. Пущай идеть, как бог на душу положить. Помирать-те ей не хочется! Лошадь на жилах должна иттить, в узел себя скручивать. Тогда в ей сила разовьется, норов. А вволю кормить — не сдюжить. Не-а. Сытую скотину на мясо бьють, в обоз не ставють.
— Невеселая наука, — перебирая в руках прутья, добытые стариком, покачал головой Крылов. — Неправильная.
Волосы его, еще не седые, цвета темной кедровой коры, освобожденные от фуражки, подсохли, закудрявились. По сравнению с выгоревшей бородкой они кажутся чужими.
— А у нас уся жизнь такая, — печально согласился объездной. — Неправильная. Да ты не бери в голову, барин! Мало ли што я тебе набураню. Давай-ка лучше ужин примем. А потом и за плетенье можно браться, на горячий живот. Вечера ноне долгие, световые. Куды с добром…
Крылов послушно оставил корзины, пошел к костру, над которым призывно ухал котелок с толстыми штями — густой просяной кашей, булькал кипяток для чая.
Покойно у реки, просторно. Негромно возятся в ветвях птахи. Всплескивает в воде рыбица. Изредка перекликаются полевые кобылки. Ласкает прохладный ветерок шершавую кожу, пьянит запахами. Красота — словами не выскажешь, раздолье.
— Опять дрыхаешь, лежебок? Эх ты, калина худая!
Лёля походя подергал за рогожку, на которую успел завалиться Акинфий. Сонлив отрок безмерно. Как затаился, не вертится под ногами, значит, кемарит в каком-либо закутке. Песий сын… Ежели б не сиротство горькое, артель давно его из своего ряда вышугнула бы.
Акинфий воровато оглянулся, — на остром веснушчатом лице появилась недетская злоба, — и сунул под нос старика костлявый кулак:
— Во, видал?
Но заметив взгляд Крылова, тут же разулыбался, послушным голосом возвестил:
— Здеся я! Али куда сбегать? — и зелеными пройдошистыми глазами преданно уставился на барина.
— Иди к нам, Акинфий. Ужинать пора, — пригласил тот.
Еще одна причуда у барина — с возчиками кушать, будто с ровней. Хитрит, а может, и верно, от хорошей души старается?
Парнишка ждать себя не заставил, умостился рядом с лёлей, нетерпеливо обшмыгал руки о траву.
Крылов сполоснул в ведре пучок собранного еще по дороге дикого лука, бросил в котел, размешал.
— Отведай, брат Акинфий, первым, — сказал. — Горячее сыро не бывает. Я, к примеру, не любитель размазни. А ты?
Акинфий неопределенно мотнул кудлатой головой, цепко взял ложку. Сколько помнил себя, ему все время хотелось есть, так что рассуждения барина о каше-размазне показались ему пустыми.
Ну, коли желает, пусть поговорит. Так-то он ничего, не вредный. Только не настоящий какой-то… Обозные мужики сказывают: научный человек, в Томск едет учить студентов какой-то ботанике. Большой груз с собой везет, по ученой части… Вот ему, дескать, и интересно, как да что местные жители прозывают. Дерябка на его языке выходит незабудкой, мышья репка — клевером, дуботыльник — полынью, ломовая трава — мятой, а бархатник — татарником… Будто с иноземного языка перетолмачивает. А какая разница? Все одно — трава и трава! Ученый барин то беседлив не в меру, то по целым дням молчит, во все глаза на тайгу пялится. То вдруг подступит ни с того ни с сего: как-де, Акинфий, ты без отца-матери остался? Чем кормился? И что он в этом нашел интересного? Один Акинфий, что ль, без родителев мыкается? Эка невидаль, сиротство на Руси! А кормился — чем бог пошлет, что люди отнять не успеют. Тут сноровка нужна — успеть до рта донести. Его бы, барина, на место Акинфия — враз бы с голоду запух, потому как тетерев тетеревом, свой кусок непрочно держит…
Крылов исподволь наблюдал, как паренек с жадностью, обжигаясь, глотает кашу, ломает зубами сухарь, и сердце его томилось жалостью. И ленив Акинфий, и сонлив, и соврет, как споет, и исподтишка старика-лёлю ткнет, — а смышлен и приметлив. Есть в нем память особенная: на камни. Кварцы, ониксы, змеевики, шпаты… Обо всех-то он слышал, видел, запомнил, где, на каком берегу той или иной речки повстречал. «Кто рассказывал тебе о камнях, Акинфий?» — «А никто. Папаня одно время в Заводе работал, камни тесал. Может, он сказывал. Не помню. Мал был, годов шесть…»
Выждав, когда возьмется за ложку барин, принялся за кашу и старик. Неторопливо поел. Собрал в мешок посуду, понес на реку мыть. Акинфий сунул в угли молоденькую мелкую картошку и озорно посмотрел на барина: мол, это я для тебя угощение раздобыл. Тот хотел было усовестить его за воровство, но передумал: все равно назад не понесет. Да и повторять не раз уж говоренное не хотелось. Укорами мальца не проймешь.
— Учиться тебе надо, Акинфий, — сказал Крылов и сам почувствовал, что не к месту сказал.
— Эт еще зачем? — изумился Акинфий. — Я и так ученый. Ползимы к попу бегал, хватит, — и добавил доверительно: — Ну ее к лешему, грамоту! Мне ба в хорошую артель войти, котора в тайге зверя промышляет али золото моет. Ямщичить не люблю, скучно. Хочу ферсом жить! Нашел ба самородок — с кулак! — закатился ба в Екатеринбург… с мужиками… в ресторацию… Пожил ба по-человечески…
— Ошибаешься, дружок. Счастье не в гульбе, не в развлечениях, — не удержавшись перебил Крылов.
— Ну да?
— Правильное место в жизни найти, грамотным стать, таланту своему дорогу открыть — вот в чем счастье. А ты талантлив, поверь мне. Только не знаешь пока об этом.
— Талант? Что эт такое?
— Способность человека к хорошему. Талант — это, брат, как самородок. Природа, матушка наша, для всех людей его готовит, а одному в руки отдает. Как распорядиться эдаким подарком? Один, себялюбец отпетый, на себя истратит, во зло другим употребит. Второй людей одарит. А третий поглядит-поглядит, да и зашвырнет от себя куда подальше. Так вот, по моему рассуждению, третий-то и есть самый никудышный распорядитель. Потому как глуп. В голове реденько засеяно.
