Анатоль Франс - Фарината дельи Уберти, или Гражданская война
Брат Амброджио.
Увы! Проклятая долина Арбии! Говорят, что и теперь, через столько лет, от нее веет еще смертью, и что по ночам, вечно пустынная и посещаемая только дикими зверями, она наполняется воем белых сук. Неужели сердце ваше, мессер Фарината, зачерствело настолько, что не изошло слезами в тот проклятый день, когда вы увидели, как цветущие склоны Молены напитываются флорентийской кровью?
Фарината.
Единственным моим горем была мысль, что этим я показал врагам моим путь к победе и, свергнув их после десяти лет господства и высокомерия, дал им возможность почувствовать то, на что они в свой черед могут надеяться через тот же промежуток лет. Я думал, что, если с моей помощью такой оборот был дан колесу Фортуны, оно продлит свое движение и когда-нибудь низложит моих друзей. Это предчувствие заволокло тенью блистательное сияние моей радости.
Брат Амброджио.
Мне показалось, что вы ненавидите, — и вы, конечно, правы, — предательство того человека, который поверг в грязь и кровь знамя, под которым он вышел в бой. Сам я, зная, что милосердие божие безгранично, сомневаюсь не отведено ли Бокке [Имя предателя — Бокка. По-итальянски это слово означает «рот». Отсюда — завление Фаринаты о нежелании осквернять свой рот этим именем принимает характер игры слов. (Прим. перев.)] в аду место рядом с Каином, Иудой и Бруттом, отцеубийцей. Но если преступление Бокки настолько отвратительно, не раскаиваетесь ли вы в том, что послужили тому причиной? И не думаете ли, мессер Фарината, что сами вы, заманив флорентийскую армию в западню, оскорбили правосудного бога и сделали то, что им не дозволено?
Фарината.
Все дозволено тому, кто действует, побуждаемый великой мыслью и великим сердцем. Обманув своих врагов, я действовал как человек с большой душой, а не как предатель. Если же вы вменяете мне в преступление то, что для спасения своей партии я нанял человека, опрокинувшего знамя своих, вы очень неправы, брат Амброджио, потому что природа, а вовсе не я, сделали этого человека мерзавцем, но я, а не природа, обратил во благо его гнусность.
Брат Амброджио.
Но раз вы любили вашу родину, даже сражаясь с ней, ведь вам было, конечно, больно, что победили вы ее только с помощью сиеннцев, вечных ее врагов. Не испытали ли вы при этом некоторого угрызения совести?
Фарината.
А чего же мне стыдиться? Как мог я иначе восстановить власть моей партии над городом? Я вошел в союз с Манфредом и сиеннцами. Я бы вступил в союз, будь в этом надобность, и с теми африканскими великанами, у которых один глаз посередине лба и которые кормятся человеческим мясом, как сообщают венецианские мореплаватели, их видавшие. Преследование столь высокой цели — не игра, в которую играют по правилам, как в шахматы или шашки. Если бы я стал соблюдать, что такой-то удар разрешен, а такой-то запрещен, неужели вы думаете, что враги мои стали бы играть так же? Нет, конечно; там, на берегу Арбии, мы играли не в кости под тенью листвы, держа на коленях таблички и белые гальки, чтобы отмечать выходящие числа. Надо было победить. Это знала и та и другая сторона.
Впрочем, уступало вам, брат Амброджио, в том, что нам, флорентийцам, лучше было бы закончить нашу ссору одним. Гражданская война — дело такое прекрасное, самоотверженное и вещь такая тонкая, что в нее по возможности не надо допускать чужих рук. Хотелось бы ее всецело поручить согражданам, и предпочтительно благородным, способным работать над ней неутомимой рукой и свободным умом.
Не скажу того же о внешних войнах. Это предприятия полезные, а порою даже необходимые, которые начинают для охраны или расширения границ государства, или для содействия обмену товаров. В личном ведении таких войн по большей части нет ни проку, ни чести. Сообразительный народ охотно возлагает их на наемников и поручает ведение дела опытным предводителям, умеющим много выигрывать с малым числом людей. Для них требуется только знание ремесла, и удобнее тратит на них больше золота, чем крови. Сердца своего в них не вложишь. Потому что не умно ненавидеть иностранца за то, что его выгоды противоположны нашим, тогда как естественно и разумно ненавидеть согражданина, который противодействует тому, что ты считаешь благим и полезным. Только в гражданской войне и можно обнаружить проницательный ум, непреклонную душу и силу сердца, до краев переполненного гневом и любовью.
Брат Амброджио.
Я беднейший из служителей бедняков. Но у меня только один господин, и это царь небесный: я изменил бы ему, не сказав вам, мессер Фарината, что единственный воин, достойный совершенных похвал, тот, кто идет с крестом и поет:
Vexilia regis prodeunt [Царские знамена изменяют.].
Блаженный Доминик, чья душа, подобно солнцу, взошла над церковью, омраченною тьмою лжи, учил, что война против еретиков тем более благотворна и милосердна, чем она жесточе и настойчивее. Понял его, конечно, тот, кто, нося имя князя апостолов, сам уподобился камню пращи, поразив чело ереси, как Голиаф. Он принял венец мученика между Комо и Миланом, Благодаря ему мой орден пользуется большим почетом. Всякий, обнаживший меч против такого воина, явится новым Антиохом в глазах господа нашего Иисуса Христа. Но установив империи, царства и республики, господь по милости своей терпит, что их защищают оружием, и обращает взор свой на военачальников, которые, призвав его имя, обнажают меч во спасение своей светской родины. И наоборот, он отвращает лицо свое ют гражданина, поражающего свой город и проливающего кровь его, как вы делали с таким усердием, мессер Фарината, не опасаясь того, что истощенная и растерзанная вами Флоренция не будет иметь силы сопротивляться своим врага. В старых летописях можно найти указания, что города, ослабленные внутренними междоусобиями, представляют собой легкую добычу для иноземца, который их подстерегает.
Фарината.
Монах, когда лучше нападать на льва, — когда он спит или когда бодрствует? А я не давал заснуть льву Флоренции. Спросите пизанцев, пришлось, ли им радоваться, что они напали на него, когда я его разъярил? Поищите-ка в старых историях и, может быть, вы в них отыщите, что города, которые кипят изнутри, всегда готовы обжечь противника, народ же, ставший от мирного жития не горячим, а теплым, лишек пыла, необходимого, чтобы сражаться за пределами его ворот. Знайте, что приходится бояться обидеть город, достаточно бдительный и самоотверженный, чтобы поддерживать гражданскую войну, и не говорите мне больше, что, я ослабил свою родину.
Брат Амброджио.
Вы знаете, тем не менее, что она была готова погибнуть после несчастного сражения при Арбии. Приведенные в ужас гвельфы вышли из ее стен и добровольно набрали скорбный путь изгнания. Съезд гибеллинов, созванный графом Джордано в Эмноли, решил уничтожить Флоренцию.
Фарината.
Правда. Всем хотелось не оставить на ней камня на камне. Все они говорили: «Раздавим это гвельфово гнездо». Один я поднялся ее защищать. И я один охранил ее от всякого ущерба. Флорентинцы обязаны мне каждым днем, в который они дышат. Те самые, кто оскорбляет меня и плюет на мой порог, будь у них хоть капля благоговения в сердце, должны бы почитать меня как родного отца. Я спас свой город.
Брат Амброджио.
Погубив его. Все же да зачтется вам, мессер Фарината, этот день у Эмполи и в этом веке и в будущем, и да благоугодно будет святому Иоанну Крестителю, покровителю Флоренции, донести до ушей господних слова, произнесенные вами на собрании гибеллинов. Повторите мне, пожалуйста, эти слова, достойные всяческой похвалы. Их пересказывают по-разному, а мне хотелось бы сохранить их в точности. Правда ли, как многие говорят, что вы ссылались на два тосканских пословицы, из которых одни говорит об осле, а другая о козе?
Фарината.
Про козу забыл, но про осла помню лучше. Возможно, что, как говорили, я перепутал две пословицы. Это меня мало трогает. Я встал и сказал приблизительно так:
«Осел крошит репу как ему вздумается. По его примеру и вы крошите как попало, завтра, как и вчера, не зная, что надо истреблять, а что надо щадить. Но знайте, что я столько страдал и сражался лишь для того, чтобы жить в моем городе. Я буду защищать его, а если понадобится, — умру с мечом в руках».
Больше не сказал я ничего и пошел прочь. Они побежали за мной, стараясь успокоить меня своими просьбами, и поклялись не трогать Флоренции.
Брат Амброджио.
Пусть дети наши смогут забыть, что вы были при Арбии, и помнить, что вы были в Эмполи! Вы жили в жестокие времена, и мне думается, что ни гвельфу, ни гибеллину будет нелегко спастись. Сохрани вас господь, мессер Фарината, от ада, и да примет он вас в свой святой рай.
