Лев Кокин - Час будущего: Повесть о Елизавете Дмитриевой
— Дорогие соотечественники, мое почтение!
Интересно, как этот господин их опознал со спины?
Господин с террасы кафе объяснил охотно:
— Русака в Европе узнают по калошам!
Приподнял шляпу и вдруг, вглядевшись в Михаила Николаевича, выкатил маслины-глаза.
— Вот так встреча! Никак, Томановский?
Настал черед и Михаилу Николаевичу изумиться:
— Ты, поручик? Видит бог, чудеса!
И в поисках равновесия принялся представлять супругу свою, Лизавету Лукиничну.
Господин на террасе вскочил, поклонился, щелкнул каблуками.
— Поручик Федотов — разумеется, бывший поручик, — когда-то с вашим супругом служили-с!
Он тотчас попытался усадить их, чтобы отметить столь счастливое совпадение обстоятельств — этот перст провидения, но Михаил Николаевич отговаривался нездоровьем; супруга его поддержала; и тогда бывший поручик вызвался их проводить, ударившись с Михаилом Николаевичем в воспоминания, непонятные и неинтересные Лизе, так что она поспешила остановить извозчика, а Михаилу Николаевичу осталось лишь пригласить своего знакомого как-нибудь заглянуть к ним в отель.
Воспользоваться приглашением однако он не успел: на другое же утро супруги отбыли из Женевы в Монтану, напутствуемые добрыми пожеланиями любезнейшего портье.
А неделю спустя тот удивился, увидав перед стойкой мадам в одиночестве, и выказал подобающим образом участие, но, не дослушав, мадам пояснила, что месье пребывает в заоблачной выси в превосходнейшей санатории доктора Эн, а вот ей хотелось бы получить номер.
— Всегда к услугам постоянных клиентов, — заверил портье, предлагая мадам бельэтаж с видом на озеро и Монблан.
И уже провожая ее туда, вспомнил: спрашивал их один господин, если б только предположить, что мадам так скоро вернутся. Конечно, это бывший поручик, кому ж еще быть, как бы оказался сейчас кстати, ну, да слава богу, Женева не Петербург. На другой же день нос к носу столкнулись. Только вышла от Георга, из книжной лавки на Корратери, как услыхала:
— Бонжур, мадам Лизавета Лукинична! Коман са ва?
Пришлось извиняться за Михаила Николаевича, за внезапный отъезд.
— Знать, Кавказ-то и Томановскому не прошел даром, — услыхав о превосходнейшей санатории доктора Эн, заметил бывший поручик. — А чему удивляться? В хорошие места не ссылают. Вы, я вижу, до чтения охочи, так, стало быть, знаете: Лермонтов, Бестужев-Марлинский… Правда, мы с Томановским туда безгрешны попали.
Она внимательно уставила на него глаза, мужчины редко выдерживали ее взгляд, это она за собой знала.
— Вы-то, слава богу, как будто не повредились в здоровье!
— Тоже не так все просто… я там, может, в уме повредился! Об этом как-нибудь после… — он потянулся к свертку с книгами у нее в руках. — Чем вы тут запаслись? Не секрет, полагаю?
— Тем, чего не выпишешь на Невском ни у Вольфа, ни у Глазунова… мне Михаил Николаевич кое-что про вас рассказал по дороге.
— До того ли вам было? — замахал он руками. — Вы же ехали по Швейцарской Ривьере! А вот ваш Михаил Николаевич не рассказывал, что от чтенья книг глаза вовсе не хорошеют?
— Уж коли зло пресечь…
— О, с вами держи ухо! А встретил тогда вас, скажу по чести, подумал, ах, как повезло слабогрудому Томановскому!
Она вспыхнула:
— Порадовались за него?
— И себя, грешного, пожалел. Он хоть, старый вояка, Шильонский замок вам показал?
— До того ли нам было, Александр Константинович!
— Так это же по дороге, может, полверсты в сторону. Позвольте вам предложить прогулку туда!
И продекламировал:
Свободной Мысли вечная Душа, —
Всего светлее ты в тюрьме, Свобода!..
…Или, может быть, и без меня у вас здесь довольно знакомых?
— Скажите на милость, Александр Константинович, много наших русских в Женеве?
— И много, и разных, Лизавета Лукинична. Одни, как изволили видеть, торгуют Герценом, другие, обездоленные отменою крепостного состояния, выселились сюда целыми семьями да и застроили берега озера усадьбами. И четвертые есть, и седьмые, не говоря о самом Александре Ивановиче… Да тут пять минут до улицы Роны спуститься — заведение, где все собираются, паноптикум, кунсткамера, зоосад! В Европе это именуют кафе, на Кавказе — духан, а по-русски, пожалуй, трактир, можно и перекусить заодно, и русского лицезреть какой угодно породы!
И действительно, они оказались в дыму и гаме трактирной залы. Придерживая за локоток свою даму, бывший поручик раскланивался направо и налево и отвлекал внимание от тарелок, от рюмок, от газет парижских и петербургских, от шашечных и бильярдных расчетов, и, покуда сквозь этот дым и гам высматривал незанятый столик, Лиза чувствовала себя в средоточии множества взглядов, как если бы выступала на сцене. Наконец, убедившись в тщете своих поисков, Александр Константинович испросил позволения подсесть к какой-то паре, на что получил согласие немедленное и любезное.
— Здесь все настолько приелись друг другу, что всякое свежее лицо вызывает прилив любопытства, — после взаимных уверений в приятности начала было успокаивать новая знакомая Лизавету Лукиничну. — Пусть, милочка, это вас не стесняет.
— Напротив, — сказал Александр Константинович. — Лизавета Лукинична желает ознакомиться со здешним российским обществом.
И, не без усмешки поглядывая по сторонам, приступил к исполнению сего пожелания, предварительно выяснив, каким соотечественникам она отдает предпочтение — таким, к примеру, как вон тот князек Горчаков, родня канцлеру, который третьего дня в подпитии свалился с лестницы, или, может быть, как встреченный в дверях Александр Серно-Соловьевич, брат известного Николая, и ему подобные эмиграчи.
— Исхудалый человек с бородой был Серно?
Нет, они незнакомы, она только слыхала о нем и читала его памфлет. С Герценом он уж чересчур крут, зато Чернышевского по достоинству оценил!
— Вон как, милочка, стало быть, и вы… — сказала новая знакомая (ее звали Екатерина Григорьевна).
— А почему это вас удивляет? — Лиза почувствовала себя задетой. — Обязательно состричь волосы, как нигилистки?
— Ни за что! — бывший поручик всполошился. — Эта прическа вам так к лицу!
— Да, я сторонница его, даже думала приступить к делу… Устроить мельницу на артельных началах у нас в Холмском уезде.
— Что же вам помешало? — спросил молчавший до сих пор супруг Екатерины Григорьевны.
— Вы давно из России? Недавно? Простите, в таком случае ваш вопрос непонятен.
Даже в их псковской глуши человека арестовали за то, что склонял рабочих к устройству артельной чугунолитейни.
— А вон видите, там в углу, это Утин сидит, — показал Александр Константинович.
— Утин, как и Серно, был когда-то к Чернышевскому близок, — заметила Екатерина Григорьевна. — С ним, пожалуй, познакомиться стоит. Ведь в отличие от Серно, который совсем, можно сказать, ошвейцарился последнее время, Николай Исаакович Утин русских дел не оставил. Только, — она замялась, — должно предостеречь вас. В России оба лишены всех прав, Утин даже присужден к смертной казни. С колокольни начальства весьма опасные люди.
— А, понимаю, и в Женеве недреманное око…
— Кстати, вот в другой стороне — Михаил Элпидин. Этот око подозревает едва не в каждом. И случается — вытаскивает на всеобщее обозрение. Чаще, однако, со своей шпиономанией попадает впросак. За границу бежал из тюрьмы, здесь в Женеве завел печатный станок, стал журнал выпускать, издает Чернышевского…
— Да, я только что купила «Что делать?»… А с ним можете познакомить?
— Ну, об этом еще стоит крепко подумать, мы соперники — в неравнодушии к прекрасному полу, не так ли, Катерина Григорьевна?! К тому же, знаете, недавно он сказал Нико Николадзе, моему земляку-кавказцу, вон он, кстати, чернявый, с газетой, тоже Чернышевского ярый поклонник и даже знакомец, так вот, Элпидин ему сказал, что на месте правительства засылал бы в среду эмигрантов молодых привлекательных женщин, не стесненных в денежных средствах…
Лиза вспыхнула:
— Я как будто не давала повода никому!..
— Извините, Лизавета Лукинична, просто к слову пришлось.
А супруг Екатерины Григорьевны прибавил кратко:
— Был бы повод, не было бы разговора!..
— Да к тому же вам надобно иметь в виду, что Элпидин рассорился с Утиным, — сказала Екатерина Григорьевна.
— По-моему, они здесь все между собой перегрызлись, — заметил бывший поручик, — эти «щенята женевские», как прозвал их Герцен.
Себя он не относил к их числу, так же как земляка своего Нико Николадзе и супругов Бартеневых, Екатерину Григорьевну и Виктора Ивановича, или других полуэмигрантов. Эти люди порою даже могли играть в здешних делах заметную роль, но, выехав за границу легально, до поры до времени оставались «полноправными» подданными Российской империи и имели возможность в отчий дом воротиться в любой момент, не то что Серно или Утин, или Герцен, или Бакунин…
