Михаил Гершензон - Робин Гуд (с иллюстрациями)
Каноник тронул поводья и проехал мимо нищего. Но нищий догнал его одним прыжком. Сильной рукой он схватил лошадей под уздцы и остановил всадников.
– Святые отцы, – сказал он тихим, спокойным голосом, – неужели мы не заслужили у господа бога нескольких золотых монет! Братие, преклоним колена и воззовём к милосердию божию. Может быть, господь услышит нашу молитву и ниспошлёт нам от щедрот своих на пропитание.
Каноник положил руку на рукоять меча. Но монах заметил это движение. Он тряхнул головой, и капюшон упал ему на плечи. Молодое, румяное лицо оказалось у монаха. Русая бородка, ровные белые зубы под задорными завитками усов. Крестоносец поспешно слез с коня. Его маленький спутник стоял уже на коленях, сложив руки на груди для молитвы. Неловко подгибая длинные ноги, каноник опустился рядом с ним. Тут и монах преклонил колена.
– Ну, братие, – сказал он, – вознесём молитву к престолу всевышнего. Повторяйте за мной: «Господи боже, внемли смиренным рабам твоим…»
Святые отцы перекинулись быстрым взглядом.
– Господи боже, внемли смиренным рабам твоим… – дрожащим голосом прошептал приор, подняв глаза к небу, заслонённому яркой зеленью дубов.
– Господи боже, внемли смиренным рабам твоим… – торопливо прошептал за ним каноник.
– «…и ниспошли нам на пропитание…»
– …и ниспошли нам на пропитание…
– «…золота…»
Не смея повернуть голову, маленький путник искоса посмотрел на крестоносца. Тот, втянув голову в плечи и согнув дугой могучую спину, повторял побелевшими губами:
– …золота…
– «…елико возможно больше!» – громко воскликнул нищий монах, вскакивая на ноги.
– …елико воз-змо-жно… больше, – холодея от страха, прошептали святые отцы.
– Отлично, братие! – сказал нищий. – Вы хорошо молились – видать, от чистого сердца. Уж, верно, господь услышал нашу молитву. Давайте же, братие, осмотрим карманы наши и поделим по-братски всё, что послал нам всевышний. Начну-ка я первый.
Лукаво посмеиваясь, нищий монах обшарил свои карманы.
– Гм! Видно, я грешен перед господом богом: у меня в карманах ничего не прибавилось после молитвы.
– И… и у меня ничего не прибавилось! – в один голос ответили святые отцы.
– Разве? А мне почудился звон. Ведь у вас ничего не было прежде, ни фартинга? Сдаётся мне, всё же молитва наша дошла до престола господня. Посмотрим, посмотрим, чем подарило нас милосердие божие… О! Да тут и впрямь что-то есть!
Так воскликнул нищий монах, вытаскивая из кармана крестоносца туго набитый кошель.
– А теперь у вас, святой отец!
Второй кошель, не менее пухлый, упал на траву рядом с первым.
Под пристальным взглядом нищего крестоносец скинул на землю свой плащ, разостлал его пошире и высыпал на него две пригоршни звонких монет. Он безропотно разделил их на три равные части.
– Блажен, кто верует! – воскликнул монах, сгребая с плаща свою часть золота. – Возблагодарим господа за милосердие его!
Но святые отцы не стали молиться на этот раз.
Поспешно упрятав отощавшие кошели, они вскочили на лошадей и помчались прочь.
Маленький всадник мешком повалился на шею своего скакуна и крепко вцепился руками в гриву. Зато крестоносец показал, как искусно умеют обгонять ветер храбрые победители сарацин.
2. О ЧЕТВЁРТОМ СВЯТОМ ОТЦЕ
И только монах зашёл в глубину,
Он Робина кинул в поток.
«Хочешь – поплавай, а хочешь – тони;
Тебе выбирать, паренёк!»
Зелёная завеса скрыла всадников от глаз. Но нищий монах долго ещё прислушивался к затихающему вдали топоту копыт и треску валежника.
– Клянусь святым Кесбертом, – усмехнулся он, – эти молодцы потягаются в беге с любым оленем! Они слетят сейчас с обрыва в ручей – это так же верно, как то, что их золото звенит у меня в кармане.
Глухой всплеск подтвердил его догадку.
Раздвинув гибкие ветви орешника, монах достал из дупла векового дуба лук, колчан со стрелами и окованную железными кольцами дубину. Весёлая песня понеслась по лесу:
Жирные гуси, жареные гуси
Прямо с вертела в аббатство летят.
«Кому гусей горячих?» —
Святым отцам кричат.
Колчан скрылся под широким плащом, лук со спущенной тетивой повис за плечами. Монах зашагал по тропинке, вертя дубину над головой. Он шёл не спеша, лёгкой походкой, глубоко вдыхая запах лопающихся почек и свежей травы. Иногда он подкидывал дубину вверх, сшибая с прозрачного зелёного свода осколки радуг, запутавшихся в мокрой листве.
Где-то свистнула иволга, и монах ответил ей таким же звонким коленцем. Лесная тропа раздвоилась.
В последний раз монах бросил взгляд на следы подков и свернул вправо.
С каждым шагом лес становился гуще и глуше. Тропинка вилась ужом между кряжистыми стволами, нога то глубоко погружалась в сырой мох, то натыкалась на узловатые обнажённые корни лесных старожилов. Солнце едва пробивалось сквозь густую листву.
Ловко ныряя под ветвями деревьев, перепрыгивая через упавшие стволы, монах пробирался все дальше и дальше на север.
Тропинка давно пропала в подлеске, по монах не колебался в выборе дороги. На широкой поляне, окружённой шумной толпой лесных великанов, он скинул с себя вымокший до нитки монашеский плащ. Ярко вспыхнула на солнце малиновая куртка. Человек в малиновой куртке подбежал к молодому дубочку, который приподнимался к небу на самой середине лужайки, весело разминая ветви и пошевеливая листьями.
– Эге! – крикнул человек, остановившись перед весёлым деревцем. – А вот и моя стрела!
Дерево было пробито стрелой, когда ствол его был ещё гибок и тонок, как стебель. Стрела пробила дубок и засела в нём. А теперь ствол дерева окреп, поднялся кверху и унёс с собой стрелу. Человек в малиновой куртке поднял руку, но не дотянулся до стрелы.
– Подивился бы старый Генрих, если бы увидел, как вырос дубок за эти годы. И лука давно уже нет, который он подарил мне тогда за хороший выстрел, а стрела все цела.
Он долго стоял не шевелясь, прислонившись плечом к молодому дереву.
Ящерица пробежала по мокрым ремням его сандалий и юркнула в траву.
– А какие глаза были у старика! – задумчиво сказал лесной бродяга и тряхнул головой, точно хотел сбросить невесёлые мысли.
Порыв ветра качнул вершины деревьев, обступивших поляну.
– Да, Линдхерстский лес остаётся Линдхерстским лесом. Скоро будем к вам в гости! – воскликнул человек, отвечая дубам на поклон поклоном. – Сыщи тут, шериф, меня и моих молодцов.
Подмигнув ястребу, парившему в небе, он пустился в обратный путь. Монашеский плащ высох уже; ящерица скользнула по нему и спряталась в капюшоне.
Жирные гуси, жареные гуси,
Жареные утки с выводком утят
Прямо в аббатство,
В смиренное братство…
– Э, да мне сегодня удача! – рассмеялся лесной бродяга, спрыгивая с обрыва на берег ручья. – Поутру – два монаха, а вот и ещё один. Однако, чтобы наполнить его бренное тело, не хватит и бочки доброго эля…
Лесной бродяга бесшумными шагами направился к монаху, сидевшему на камне у ручья. Он подошёл к нему так тихо, что тот и ухом не повёл. Человек в малиновой куртке остановился, с удивлением глядя на грузную фигуру отшельника.
Грубый суконный плащ, прикрывавший его плечи, был так широк, что под ним легко спрятался бы изрядный стог сена. Вокруг давно не бритой тонзуры мелкими колечками курчавились рыжие волосы. Задумчиво уставившись на воду, монах перебирал тяжёлые свинцовые чётки.
– Хотел бы я знать, святой отец, – сказал вдруг человек в малиновой куртке, – хотел бы я знать, отец, много ли смирения помещается в таком здоровенном теле?
Медленно повернулась круглая голова на короткой шее. Монах поглядел на малиновую куртку маленькими сонными глазами.
– Смирение – мать всех добродетелей, – ответил он спокойно, без всякого удивления. – Будьте смиренны, яко агнцы, – так заповедал нам всеблагий господь.
– Ну что ж, если ты и вправду смиренная овечка Христова, перенеси меня на тот берег, – приказал человек в малиновой куртке.
Ни слова не говоря, монах, точно слон, опустился перед ним на колени. Лесной бродяга взгромоздился к нему на плечи.
Шея монаха была так толста и крепка, что парню показалось, будто он уселся верхом на узловатую ветвь дуба. Свой лук и колчан он поднял над головой, чтобы не измочить их в воде. Дубинкой он помахивал в воздухе перед самым носом смиренного отшельника.
А тот, покорно склонив голову, шагал по воде. Полая вода ещё не сошла, и ручей был довольно широк и быстр, пенистая струя разбилась о грузное тело монаха. Сперва вода доходила ему до колен, потом поднялась по пояс, по грудь.
– Но, но, осторожней, святой отец! Мне неохота купаться! – покрикивал на монаха ездок. – Небось вода холодна? А право, смирение – великая добродетель!
Между тем отшельник приближался к берегу. Человек, испытывавший его смирение, приготовился было спрыгнуть на землю. Но вдруг он почувствовал, что широкая рука святого отца стиснула его руку повыше локтя. Словно пёрышко монах снял его со своей шеи и опустил на берег.
