Михаил Грабовский - Пусковой Объект
— Квартиру дадим обязательно, — успокоил Алю инспектор в отделе кадров, — через три месяца принимаем семиэтажку в первом микрорайоне. А пока временно поживете в общежитии.
„Заливает, — подумала Аля, — как пить дать обманет. Глаза так и бегают”.
Но через три месяца Аля и Игорь смотрели уже из окна однокомнатной квартиры на песчаный пляж и пенистое море.
Когда они вешали синие шторы и прибивали портрет Хемингуэя с седой бородой, Аля еще сдерживалась. Но когда придвинули к стене кровать с голубым покрывалом, нервы не выдержали. Подошла к окну и расплакалась.
— Ты чего? — удивился Игорь.
— Ничего. Просто я люблю тебя, — сразу успокоилась Аля и вытерла слезы.
— А слезы из-за чего? Я, например, тоже тебя уважаю, но я же не плачу. Ну, женщины!
2
Лейпунский положил телефонную трубку и в который уже раз за последний месяц подумал: „Надо бы самому слетать в Шевченко. Дело — к пуску”. А ведь, если честно признаться, — неохота. Появилась физическая вялость, ноги ленятся. Отработал организм свой срок. Перевыполняет план исключительно по инерции. А поехать как научному руководителю все равно придется.
Мысли его внезапно запрыгали, как картинки в дрожащей ленте Великого Немого. Некоторые кадры — черные раскоряки, пересекающиеся линии и сухой треск. И вдруг — размытые и прекрасные видения, пахнущие юношескими надеждами.
У Александра Ильича в детстве наблюдался романтический сдвиг в мозгах. После окончания гимназии, на фабрике, он вступил в комсомол. А вскоре подал заявление в Партию коммунистов, потому что она „не только обещала, но и гарантировала всем трудящимся светлое будущее и повсеместный технический прогресс”. После окончания петроградского Политеха в двадцать шестом году Саша Лейпунский попал в компанию таких же талантливых чудаков и энтузиастов пролетарской науки. Директор Физико-технического института, академик Иоффе, любил молодых сотрудников почти как родных детей. На свои собственные деньги, заработанные научными консультациями в американской фирме „Дженерал Электрик”, „папа” Иоффе отправлял лучших мальчиков в Европу, на научные семинары: „Им же надо расти!”
В двадцать восьмом Иоффе задумал организацию филиалов ФТИ в Харькове и Томске. Саша попал в состав украинского „десанта”. Директором УФТИ был приглашен Иван Васильевич Обреимов, ученый старой классической школы, человек честный и порядочный, мягкий и добрый. Одним словом, осколок преступного царского режима. Иоффе настойчиво рекомендовал ему в замы „красного директора”, молодого коммуниста Лейпунского:
— Он вас, Иван Васильевич, в случае чего подстрахует. На него можно положиться. И умница… Главное — умница…
На вокзале группу „десантников” провожали друзья и коллеги во главе с Мэтром.
Ущербный духовой оркестр из одной большой трубы и двух медных тарелок, периодически пытался сыграть марш или туш. В руках у провожающих трепыхались флажки ФТИ и мятый бумажный транспарант: „Идеи Иоффе — в жизнь!” Букеты цветов были жиденькими и ограниченными (один на троих отъезжающих). До отправления оставалось три минуты. Будущие светила науки забили тамбур до отказа. На Сашиной ноге кто-то стоял на цыпочках, заглядывая через головы на провожающих девушек. Оба были одинаково счастливы и не замечали неудобства.
— Пишите! Обязательно пишите! — кричали из тамбура и в тамбур.
Паровоз „Иосиф Сталин” дыхнул легонько паром, засвистел и плавно заработал кривошипно-шатунным механизмом. Академик Иоффе в клетчатых иностранных брюках приподнял помятую шляпу. Благословлял на научные подвиги!..
Первые годы были нелегкими. Ни оборудования, ни приличных лабораторий. Запах сырой штукатурки и вонючей краски. Большая самодельная доска объявлений. И толстая белая кошка Муся, гуляющая по кабинетам. Зато энтузиазма хватило бы на всю Европу. И дела пошли. Уже через три года Лейпунскому с сотрудниками удалось повторить сенсационный эксперимент англичан по делению ядер лития.
22 октября 1932 года газета „Правда” поместила торжествующую статью под жирным заголовком „Вторые в мире после Кембриджа!”. Вскоре после этого Лейпунского назначили директором УФТИ. В Институт было приглашено на долговременную работу несколько видных европейских ученых. Первым по рекомендации Коминтерна приехал из Австрии Александр Вайсберг, ученый и коммунист с 1927 года.
„Алекс был настоящим другом. — Лейпунский не стал поднимать жужжащую трубку, чтобы не отвлекаться от нахлынувшего ритма тридцатых годов. — Да! Он был не только большим ученым, но и другом нашей страны”.
…Первое время Алекс говорил на таком изломанном русском языке, что его не понимал никто. Однако это его не смущало. Он упорно не переходил ни на английский, ни на немецкий: вживался в русскую душу. Наверное, вжился, потому что вскоре стал всеобщим любимцем. Вслед за ним приехали Хоутерманс, Ланге, Руэман — ученые с мировыми именами. УФТИ приобретал европейский авторитет. В сентябре 1933 года в СССР состоялась первая Всесоюзная ядерная конференция. В ней приняли участие знаменитые иностранцы. Сборник материалов открывался докладом Жолио-Кюри „Нейтроны”, а заканчивался докладом советского ученого Лейпунского „Расщепление ядер”.
В следующем году его приглашают на стажировку в Кембридж. Его уже знают в Европе, он — весьма авторитетный ученый в области ядерной физики.
„…Да, это были годы напряженного, отчаянного труда! Но и отдыхать мы умели. Это точно.” — Александр Ильич вытянул затекшие ноги и посмотрел в окно на моросящий дождик.
…В те годы он очень увлекался туризмом, посещал ОПТЭ — Общество пролетарского туризма и экспедиций. Наведывался в школу верховой езды. Ходил даже на занятия по стрельбе из пулемета (”если относиться к нему внимательно как к тонкому прибору, то с ним можно многое натворить”). По субботним вечерам собирались на квартире у Алекса, в тесном кругу: Ландау, Шубников, Лейпунский, иностранцы. Пили чай, приготовленный Евой, женой Алекса. Рассказывали веселые истории, острили напропалую. Особенно Ландау. В присутствии женщин его невозможно было удержать от оригинальных афоризмов. Иногда играли в покер. Беседовали при этом тепло, задушевно…
Первой в тридцать шестом была арестована Ева. Ее обвинили в контрабанде керамических чашек, которые она лепила собственными руками, и хранении двух пистолетов, из которых она якобы намеревалась на ближайшем съезде Партии убить товарища Сталина. Иностранные физики, искренне сочувствующие социализму, никак не могли осознать высокое назначение начавшейся очистительной кампании, хотя многие из них к этому времени начали понимать разницу между пасторальной Идеей и ее практическим воплощением. А Лейпунскому было еще тяжелее, чем иностранцам. Ведь он был тогда членом Кагановичского райкома и кандидатом в Горком Партии.
В начале тридцать седьмого Алекса вызвали в НКВД для дружеской беседы. Вежливый следователь „ловил” его на неожиданных вопросах и фантастических предположениях, а потом дал ему два дня для „серьезного обдумывания” своего положения. Алекс был в отчаянии. Он чувствовал, что не сможет доказать свою невиновность, хотя за последние годы прилично освоил могучий русский язык. Измаявшись, он пошел посоветоваться к Александру Ильичу, несмотря на строгое предупреждение держать язык за зубами…
…Лейпунский встал и нервно зашагал по кабинету. Потом закрыл дверь на ключ и выпил полстакана воды. Даже сейчас, через тридцать пять лет, этот давний разговор с Алексом вызывал в нем какую-то противную дрожь…
— …Что мне делать, Александр Ильич? — спросил Алекс. — Это какие-то странные люди. Конечно, я понимаю: никому не доверять — их профессия. Но каков тон! Впечатление такое, что перед тобой сидят не товарищи по партии, а самое черное средневековье.
Лейпунский был поставлен этим разговором в неловкое положение. Ведь теперь он сам был обязан сообщить в НКВД о посещении Алекса. Можно было рискнуть, промолчать. А если узнают? У них же уши, как у летучих мышей.
Он мучительно молчал. Выговорил с большим трудом:
— Чем я могу помочь вам, Алекс?
— Александр Ильич, я прошу вас — поговорите с Мазо.
В этом было разумное зерно. Мазо был начальником НКВД Харьковской области. Лейпунский как член Горкома и директор ведущего украинского института был с ним, конечно, знаком. Может быть, он ничего не знает о безобразиях в собственной епархии? Надо попробовать…
— Хорошо, Алекс. Я завтра же запишусь к нему на прием. — Потом положил руку на плечо друга. — Ведите себя даже в тюрьме твердо. Как подобает настоящему коммунисту.
— Это вопрос физической конституции, — мрачно ответил Алекс. — Спасибо за совет.
Вскоре в УФТИ была „раскрыта” разветвленная шпионская подрывная организация среди иностранных физиков. Спектр обвинений был гостеприимно широк. На выбор: от саботажа до подготовки убийства Ворошилова. От шпионажа в пользу Германии до подготовки вооруженного восстания на Украине. Для ученых начался традиционный „большой конвейер” допросов, угроз и пыток. Вайсберг „признался” почти сразу. Другие попозже. Неудачно сложилась попытка Мазо вступиться за них. В феврале тридцать седьмого он был вызван в Киев „для объяснений” и, вернувшись, покончил жизнь самоубийством. В письме, написанном перед смертью, он объяснял свое решение тем, что „в революцию он боролся не за то, чтобы своим именем прикрывать вопиющий обман и массовые убийства”. Вскоре после „признаний” иностранцев в тюрьму попали почти все ведущие сотрудники и начальники лабораторий, в том числе и престарелый Обреимов, скрывающий свое „некачественное” происхождение. „Красный директор” не сумел подстраховать. Единственным, кто попытался избежать ареста и неприметно скрыться из Харькова, был остроумный Ландау. В те годы действительно бывали случаи, когда некоторым подозреваемым удавалось благополучно затеряться на бескрайних просторах Сибири и Дальнего Востока. Но Лев Давидович побежал не в Сибирь, а в Москву, где и был арестован. „Мясорубка” продолжалась по известным законам физической природы. Оставался на свободе он один, самый главный виновный. Сначала его исключили из партии за потерю бдительности. Для ареста этого было маловато.
