Мулк Ананд - Два листка и почка
— Но вы говорили, что сахибы бесплатно дают каждому работнику участок земли, как бы в подарок, брат Бута Рам? — спросил Гангу, стараясь изо всех сил не обольщаться заманчивыми обещаниями сардара и трезво смотреть на вещи; для этого Гангу пришлось призвать на помощь все мужество, на какое была способна его мягкая, увлекающаяся и слабая натура.
— Ну, конечно, — произнес Бута, нетерпеливо взмахнув рукой, как бы подчеркивая этим жестом свои слова. — Именно так, — подтвердил он, — я тебе говорил об этом, и бог даст, у тебя скоро будет собственное поле, на котором ты сможешь выращивать рис. Но этого дара придется немного подождать. Если бог говорит — тяни, — он даст тебе веревку, если он говорит — поезжай верхом, — он даст тебе коня. Но нужно быть терпеливым, всегда нужно быть терпеливым. — И он вдруг умолк, словно оракул, изрекший истину, а затем с улыбкой обвел всех взглядом, ожидая одобрения.
Но аплодисментов не последовало — искусственная восторженность не могла скрыть лживости его слов. Сломленный и забитый Гангу все же был достаточно проницательным, как всякий крестьянин; тяжелые страдания приучили его взвешивать каждое слово собеседника, подобно тому как банья[6] из их деревни взвешивал каждое зерно пшеницы. Гангу догадывался, что его обманывают. Но он любил землю. И хотя он прекрасно знал, что не следует доверять обещаниям словоохотливого мошенника, Гангу все же не хотелось прислушиваться к своему внутреннему голосу, и он цеплялся за надежду, хотя в душе его нарастала тревога, вызванная словами Буты, шедшими в разрез с обещаниями, которые тот так щедро и хвастливо расточал в деревне. Гангу готов был идти на какие угодно лишения, лишь бы получить участок земли.
— Тысячи и тысячи работников оседают на землю в Ассаме, когда перестают работать на плантации, — прибавил Бута, стремясь развеять холодок молчания. — Им хочется остаться возле плантаций, где могут работать их дети. И у вас все будет в порядке. Вы же знаете, что сахибы оплатили вам проезд. Они дадут вам и дом, — кирпичный хороший дом, как у англичан, с железной крышей. Они дадут все, что нужно, — решительно все. Поверьте мне. Назовите меня собакой, а не Бутой, если с вами не будут хорошо обращаться. Чем я могу еще поручиться за это? — и он подкрутил усы, смахнув сверкающие брызги слюны, которые повисли на них, пока он разглагольствовал.
Гангу вспомнил распространенную у северян пословицу: «Не верь цирюльнику и брахману — цирюльник, когда сватает, то расписывает дурнушку как красавицу, а брахман, когда составляет гороскоп, то выдает дурные созвездия за добрые». А Бута тоже цирюльник, он лишь переменил свое ремесло и торгует теперь не женщинами, а мужчинами.
— А ведь наша Леила уже взрослая, — сказала Саджани мужу, желая обратить внимание Буты на свои слова. Более легковерная, чем большинство женщин, она приняла всерьез все его обещания.
— Будь спокойна, мать, я устрою это дельце, — живо отозвался Бута. — Не будь я сыном Тота Рама — старшины цирюльников, если не просватаю твою красавицу. У нас там много завидных женихов из хороших семей. И все наши земляки.
Леилу, видимо, смутили обсуждение ее будущего, грубоватые комплименты Буты и строгий взгляд отца, она потупила голову, пряча улыбку, и повернулась к маленькому брату:
— Будху, тебе попала соринка в глаз, дай я выну.
Гангу посмотрел через ее голову на кули, лежавших в разных позах на деревянных полках вагона. Все они были малорослые и тщедушные. Ни за кого из них он не хотел бы выдать свою дочь, разве вон за того юношу с лицом бога Кришны. Тому, бедняге, видимо, нездоровилось: чем выше в горы поднимался поезд, тем хуже чувствовал себя этот парень.
Гангу отвел глаза, так как почувствовал, что у него поднимается какой-то комок к горлу при виде несчастного кули, и стал смотреть в окно. Как чудесно все изменилось вокруг, с тех пор как они вчера пересели в вагоны узкоколейки! Где широкая равнина с возделанными полями и деревнями, разбросанными среди манговых рощ? Куда делись пологие склоны гор, поросшие травой, долины, где зеленели пальмовые рощи, и уступами сбегавшие вниз рисовые поля? Поезд огибал теперь крутые скалы; в глубине ущелья виднелся лес, застланный мягким пухом тумана; над туманом поднимались верхушки холмов, словно островки на реке. Но вот отвесная скала отступила назад, и поезд выбежал из тени на солнце, лучи которого пробивались сквозь облака. Медленно двигавшийся поезд как будто пошел быстрее по висячему мосту, переброшенному между двумя скалами над бешеным потоком, клокотавшим внизу. Гангу заглянул на миг в пропасть в несколько тысяч футов глубиной, и у него захватило дух. Но она тут же исчезла за поворотом, и теперь перед ним расстилалась, насколько охватывал глаз, долина, поросшая густой жесткой травой и кустарником; кое-где весело пестрели дикие рододендроны. В некоторых местах линия железной дороги делала такие крутые повороты, что Гангу мог видеть пыхтевший впереди паровоз и пассажиров, ехавших в последнем вагоне. Затем поезд промчался через несколько длинных мрачных туннелей, страшных, как внезапно нагрянувшая беда, и до отказа наполненных едким дымом. Дальше, вдоль извивающегося зигзагами полотна дороги, вперемежку с островками старого леса на склонах стали то и дело попадаться обработанные участки — террасы с яркой зеленью рисовых полей, окаймленные живописными лианами, перекинувшими свои гирлянды с дерева на дерево, с утеса на утес. Гангу хотелось выскочить из вагона и навсегда поселиться здесь, среди этих райских кущ. Но паровоз, подобный черному духу времени, уносил его все дальше и дальше, не давая ему сосредоточиться; его мысли носились над пенившимися в глубоких ущельях водопадами, которые низвергались в зеленеющие пропасти; они витали над крутыми обрывами, куда не могли вскарабкаться ни козы, ни люди; они метались вверх и вниз по склонам, проносились над головокружительными безднами и парили над скалами. Гангу сидел взволнованный, испуганный и подавленный и чувствовал, как его большое, отважное сердце сжимается от страха и становится крохотным, как зернышко; наконец он увидел у подножья отвесного обрыва сгрудившиеся хижины и сады.
— Ну вот и чайные плантации долины Брамапутры, они самые старые в этом округе, — сказал Бута, собирая свои вещи. — Мы скоро приедем на станцию, а оттуда грузовик повезет нас до места, в самую долину Ассама, — тут всего несколько миль.
Гангу выглянул в окно вместе с другими пассажирами и увидел, что холмы начали снижаться; по их отлогим склонам тянулись, уходя в даль, ровные ряды каких-то растений.
— Тут везде чайные кусты, — внушительно сказал Бута, желая произвести впечатление на своих слушателей, — и тем, кто здесь работает, можно позавидовать, потому что они любуются замечательными бунгало, выстроенными сахибами на головокружительной высоте. Англичане — удивительный народ! Они перекинули мосты через реки и победили духов леса!
Гангу смотрел на расстилавшуюся перед ним, залитую солнцем долину, потонувшую в жарком мареве испарений, потом отвел глаза, снова сосредоточившись на внутренних переживаниях, — в нем опять шевельнулось смутное беспокойство, точно предчувствие нежданной беды.
Раздались хриплые гудки, пронзительный свисток, громкое пыхтенье, угрожающе заскрежетали тормоза, вызвав удивление маленького Будху, и поезд словно нехотя остановился у незатейливого вокзальчика станции Гархи.
Группами по пять-шесть человек кули стали разбредаться, направляясь на разные плантации, куда их завербовали.
Обещанного Бутой грузовика на станции не оказалось, но семья Гангу охотно пошла пешком, чтобы размять ноги после долгих дней вынужденного сиденья в поезде.
Мили две они шли по слегка всхолмленной местности, и это была довольно приятная прогулка. Они миновали плодородную долину, где тянулись рисовые поля. На некоторых полях буйволы, эти любители грязи, тащили за собой стальной плуг — Гангу еще никогда в жизни его не видел. На пять миль к западу простирались чайные плантации Робертсона, а на востоке вздымались горы, они словно хотели дотянуться до снежной вершины Нанди Парбат, сверкавшей так ярко, что Саджани протянула к ней сложенные руки и стала молиться; набожная женщина в своей наивной вере принимала серебристое сияние снегов за гневный взор великого бога Шивы.
Но вот кончились поля, и путники достигли девственного леса; идти стало труднее, тем более, что Будху требовал, чтобы его все время несли на руках. Еле заметная тропинка вилась в густой траве среди зарослей папоротников, каменного дуба и рододендронов, душный воздух был насыщен влагой. Гангу казалось, что он слепнет в этом темном лабиринте. Листья, ветки, теснившиеся вокруг кусты и деревья сплетались в сплошную завесу, и ему стало мерещиться, будто он сливается с этим дышащим тлением зеленым адом. Мерный звук падающих капель, причудливые и зловещие очертания деревьев порождали фантастические видения в его мозгу, а назойливое жужжание, производимое мириадами насекомых, которое порой прорезывала низкая нота жука, похожая на трубный звук, вызывало мысли о небесах, где поселяются праведники, после того как их чистое сердце выдержит испытание адских мук. Время от времени Гангу, с сыном на руках, оглядывался, чтобы посмотреть, далеко ли отстали жена и дочь. Но они, как героини древних времен, шли вслед за ним, вдохновленные близостью обетованной страны, не жаловались на колючки, больно ранившие ноги, и, казалось, не чувствовали голода.
