Артуро Перес-Реверте - День гнева
Запертыми в Байонне оказались практически все члены испанской династии, кроме младших инфантов Франсиско и Антонио, которых, по свидетельствам историков, Наполеон тоже требовал к себе. У испанцев, как это и явствует из романа, не могли не возникнуть подозрения о том, что дом испанских Бурбонов планируется уничтожить вообще. Так или иначе, но Фердинанд, его братья и их свита с 1808-го по 1815 год по приказу Наполеона содержались в замке Балансе, принадлежащем Талейрану, — в почетном плену.
«Байоннская глава» закончилась; Наполеон считал это своим триумфом. Тем неожиданнее было известие о капитуляции 23 июля армии генерала Дюпона в Байлене. Ее разгромили отряды испанских партизан и полки генерала Кастельоса. Жозеф Бонапарт в ужасе бежал из Мадрида.
Восстание в Мадриде, вспыхнувшее 2 мая 1808 года и подавленное Мюратом, не очень обеспокоило Наполеона. Он благосклонно принял депешу Мюрата о том, что «мятеж ликвидирован». Но в ближайшие же дни восстанием были охвачены Севилья, Гренада, Сарагоса, Валенсия. То, что казалось мятежом, стало национально-освободительным движением.
Трагический день 2 мая 1808 года стал для испанцев незабываемой датой. События этого дня запечатлены на полотнах известных художников, воспеты в стихах и прозе. Никто и никогда не подвергал сомнению героизм восставшего народа, его мужество и жертвенность. Но вот интерпретировались они по-разному.
Артуро Переса-Реверте, досконально изучившего вопрос, не устраивают как минимум две трактовки событий 2 мая. Та, что предлагалась в годы франкизма и отводила решающую — или хотя бы организационную — роль армии, военным. Проштудировав архивы, Перес-Реверте приходит к выводу, что капитан Даоис и лейтенант Веларде — герои-одиночки, на свой страх и риск возглавившие доверившихся им людей из простонародья.
Очень скоро они осознают свое трагическое одиночество, но идут до конца. «Товарищи? Какие товарищи? Где они, твои товарищи?! — Даоис понижает голос до шепота. — Все попрятались, носу не высовывают из казарм… А если мы уцелеем здесь, нас поставят к стенке свои же. Наша песенка спета — в любом случае». То, что начинается как действие, продиктованное воинским долгом, в финале превращается в экзистенциальный акт: подвиг Даоиса и Веларде — осознанный выбор обреченных, этот выбор не оправдан прагматически.
Они не могут обмануть ожидания доверившихся им людей — тех, кто нуждается в их опыте и умении военных. И не отваживаются развеять иллюзии всех этих шорников и пекарей, ждущих подмоги артиллерии. Даоис и Веларде, «одни в поле воины», принимают на свои плечи груз ответственности за всю испанскую армию, не пришедшую защищать испанцев.
Вторая трактовка событий, с которой категорически не согласен Перес-Реверте, всегда предлагалась официальной историографией. Образ нации, охваченной 2 мая единым порывом, сама идея общенародной консолидации в трудный для родины час постепенно превратились в клише.
Ни о какой консолидации не может идти и речи, утверждает испанский писатель. На улицы Мадрида вышла чернь, против французов восстали торговки рыбой и пекари, трактирщики и лакеи, писари и слесари, уголовники и священники — кто угодно, только не знать. Маркиз де Мальпика в этом списке фигурирует как исключение. В одном из интервью, комментируя свой роман, Артуро Перес-Реверте с горечью недоумевает: где же были в тот день люди, которые могли направить толпу, люди, которые тогда формировали дух нации? Писатели, политики, ораторы? Те, кому по роду их деятельности полагалось бы объяснять, вести за собой? Они сидели дома, приводя в споре со своей совестью разумные аргументы в пользу этого решения, — и уцелели.
В «Дне гнева» показано, как провели этот знаменательный день те, чьи имена прочно связаны с историей испанской культуры первой трети XIX века: драматург Леандро Фернандес де Моратин, Антонио Алькала Галиано и Хосе Мария Бланко Уайт, ставший в будущем известным литературным критиком, властителем умов.
Позиция Моратина (1760–1828) вполне объяснима. То, что Перес-Реверте называет раздирающей драматурга двойственностью, неизбежно вытекало из роли культурного посредника, которую Моратин, продолжая дело своего отца, взял на себя. Задолго до байоннских событий он заявил о себе как неуклонный поборник Просвещения, переводчик французских авторов… XIX век в испанском театре начался с войны двух трупп, «Де Ла Крус» и «Дель Принсипе». У каждой был свой любимый автор, свой зритель, свои меценаты и собственные клакеры. Поклонники пьес Леандро Фернандеса де Моратина рукоплескали его комедиям «Старик и девушка» (1790), «Ханжа» (1804), «Когда девушки говорят „да“» (1803–1807). Камерный сюжет, отсутствие излишеств в языке и сценическом действии, сдержанность, апелляция к доводам рассудка и изящному вкусу — традиционные аргументы Моратина, которые он использовал в своем стремлении воспитать испанцев, изменить нравы.
Надо отдать должное Моратину — он был не из трусливых. Однако нелегкая жизнь приучила его лавировать, искать покровительства Годоя и двора, когда цензура годами не пропускала его пьесы. Недоброжелатели писали на него доносы, и тень инквизиции не раз нависала над драматургом. Он жил как в осаде и до 2 мая: противники его искусства освистывали его пьесы. А в «день гнева» выяснилось, что его патриотизм — разумный, просвещенный — не ко времени, а нужно совсем другое, то, на что способны лишь освиставшие его жестянщики и торговки. И отталкивающее лицо это простонародного патриотизма испугало его, как пугало оно интеллектуалов в другие времена, до и после Моратина. Такова одна из коллизий, которая выводит «День гнева» за рамки испанской истории — к общечеловеческой проблематике.
2 мая 1808 года он заперся в своем особняке (кстати сказать, этому особняку, как и особняку Годоя, досталось от восстания простонародья) и ждал французов. В 1814 году, после разгрома Наполеона и удаления Жозефа с испанского трона, Моратин бежит в Барселону, теряет почти все имущество, эмигрирует бесславно и доживает еще 14 лет в Париже. Его могила — на кладбище Пер-Лашез между могилами Мольера и Лафонтена…
Что же, в своем «непатриотизме» он был и последователен, и предельно искренен. Он действительно считал, что Испания получила шанс приблизиться к Просвещению, избавиться от «варварского», «безвкусного», от тяги к неправдоподобию и чрезмерности. Это он порицал в своих соотечественниках, в пьесе-памфлете «Кафе» высмеивая реки крови, нагромождения ужасов и чудовищные проявления жестокости, которой упивались зрители в пьесах его противников. И вдруг все эти вымыслы стали явью: выглянув на улицу, он увидел в жизни то, что ненавидел на сцене.
В «Дне гнева» Перес-Реверте не переписывает образ Моратина; нежелание и невозможность принять сторону «кривой молочницы» против французских штыков выглядят вполне логично.
А вот оценивая позицию Хосе Марии Бланко Уайта (1775–1841) он, наверное, более тенденциозен. Журналист и поэт, священник, снявший сутану, прославившийся как либерал и в дальнейшем как участник борьбы за независимость, Бланко Уайт немало сделал для испанской культуры. Его «Речь о поэзии» (1803), манифест романтизма «О наслаждении невероятным вымыслом» (1821), знаменитые «Письма из Испании» (1823), опубликованные в Лондоне в 1823 году на английском языке, принесли ему заслуженную славу.
Из этих-то писем частично и берет Перес-Реверте свидетельство о чувствах и поведении того, кого именует Пепе и расстригой. И уж совсем горькая ирония автора звучит, когда речь заходит об Антонио Алькала Галиано (1789–1865), который вскоре прославится как политик-либерал, участник заговора генерала Риего, оратор-златоуст и критик, законодатель литературных вкусов поколения 1830-1840-х годов. Акценты у Переса-Реверте ставятся так, что возникает образ «барчука и чистюли», в котором «плебейский вид» и «малопривлекательные лица» соратников погасили весьма слабый патриотический порыв.
Дело в том, что «голодранцы» в тот день руководствовались непосредственным чувством, «одной, но пламенной страстью». А люди культуры — еще и доводами рассудка. Как бы там ни было, те, кто ассоциировался у них с идеями Вольтера и Руссо, были им объективно ближе простолюдинов с разверстыми ртами, перекошенными лицами, черными от пороховой гари руками (такими их набросает Гойя в тот памятный день). И выбирать между своим по духу и своим по крови оказалось нестерпимо мучительно.
Перес-Реверте, рисуя портрет народа-исполина, верен традициям Гойи и далек от идеализации. Нерассуждающие, страстные, реагирующие спонтанно участники уличных боев не соблюдают правил и законов ведения войны: маха раскроит череп пленному французу, по врагу с белым флагом будет открыт огонь.
Особая, пограничная ситуация, сложившаяся в этот день, смешает и отменит привычные представления о кодексе чести, мужском поведении, офицерском долге и присяге. Точнее, представления об иерархии ценностей и запретов будут постоянно перетасовываться на наших глазах. И сильнее всего окажется закон инерции бунта, нарастающего как снежный ком, мрачное упоение мятежом. Поэтика Гойи как нельзя лучше подходит для того, чтобы живописать эту поднятую «дубину народной войны» — наваху, молоток, страшные ножницы торговки рыбой…
