Ольга Гурьян - Край Половецкого поля
Вторая была причина, что, как остановились они недавно повыше Чернигова, в городке Блестовите, стал молодой мужик Алешка сумрачный и рассеянный, на вопросы отвечал грубо, дело делал нехотя, что ни шаг ступал, все оглядывался. От него теперь всего можно ждать. Как бы не подвел?
А третья была причина, что увидел он себя мысленно пареньком по девятому году, одним сынком у отца с матерью, желанным и балованным Еванушкой, Евашенькой. Как, не спросясь, ушел он ясным утром по грибы, и таково было хорошо в лесу.
Ночью прошел недолгий теплый дождичек, и оттого грибов было видимо-невидимо. Уж он и лукошко набрал с верхом и, стянув через голову рубаху, завязал рукава узлом, а уж и рубаха полным-полна грибами. Тут он остановился, огляделся и увидел, что забрался он далеко, а солнце поднялось высоко.
Вот поспешил он в обратный путь, а в какую сторону идти, ему неведомо. Двинулся вправо, а там малина колючими ветвями преградила дорогу.
Кинулся влево — там мягкая трава путами ноги заплетает, а под ней земля колышется: трясина.
Шагнул вперед — там бурелом, повернул назад — глубокий овраг. Уж он плутал, плутал, а когда наконец выбрался на опушку, солнце вдали садилось за рекой, да такое тусклое, темно-багровое, и по серому небу тянутся дымные облака.
Стоит Еванушка, глазами хлопает, не может понять, что же случилось. Под ногами знакомая дорога, за рекой знакомые холмы, здесь бы должна быть его деревня, а деревни нет.
Где была деревня, нет ничего, только густой дым стелется, головешки догорают.
Где стояли избы, нет ничего.
Где их изба была с резным коньком, с расписными ставнями, нет ничего. И пепел еще не остыл — горячо ступать.
Стал Еванушка звать и кричать, не откликается никто, никого не видать — ни отца с матерью, ни дружков, ни соседей, — никого нет.
Так он и не узнал никогда, кто ту деревню сжег и оставил его сиротой. Половецкий ли отряд набежал или соседнего боярина храбрая дружина…
И опять его мысли вернулись к Алешке:
«А если да вдруг?… Тогда что? Надо б наперед… А как? Этого туда, того сюда… Да, да… Хорошо ли будет? Всем хорошо, кроме разве… Так, так…»
На том он и порешил и зарылся в солому поглубже, под головой взбил ее повыше, укрылся потеплей и заснул.
Наутро, когда Вахрушкина мать разбудила их, он заговорил. Ой голос — будто теплый, сладкий, липкий мед пролился.
Еван заговорил:
— Отдай мне твоего сына. Весной я верну его тебе живого и здорового. — И, не дав слова ей сказать в ответ, продолжал: — И одна голова не бедна, и свет не без добрых людей, и всем так лучше будет. Одна ты зиму переживешь, а вдвоем вам не выжить. От своего рта последний кусок отнимешь, отдашь Вахрушке, а когда тебя не станет, и он помрет. Недолго потерпи! Весной вернется к тебе Вахрушка, и хозяин твой придет, и заживете вы лучше прежнего. Собирай сына в дорогу.
— А когда же ты хочешь его взять? — испуганно спросила она.
— Сейчас и пойдем. На заре травы мягче стелются, легче ступать.
Тут она заметалась, сама не понимая, согласилась ли она отпустить свое дитятко с незнакомыми людьми в неведомый путь. Или еще осталось время завопить, забрашггься: «Да разве я отдам моего сыночка, роженного, вскормленного, ясное мое солнышко, светлый мой месяц, хорошего моего, любимого моего, красивого? Уходите вы, злодеи, откуда пришли. Чем расстаться, лучше нам вместе помереть!»
Ах, лучше ли?
Глава третья ПРОЩАНИЕ
Вот и ушли они, скрылись вдали. Белая рубашка, белая ромашка в зелени, было зернышко — и нет его. Ушли.
Ах, уходит от меня мое дитятко,
Уходит мое ненаглядное.
Закатилось красное солнышко,
Скатилась звезда с поднебесья,
Скрылось мое дитя, затерялося.
Уж ты, дальняя дорога, неведомая тропа,
Протянись ты гладкая и ровная.
Не споткнулся бы мой сынок о камень,
Не зашибся бы.
Вы, глухие болота, глубокая река,
Настелитесь вы мосточками,
Прошел бы сынок посуху.
Высокие деревья, колючие кусты,
Отверните свои веточки в сторону:
Не зацепилось бы дитя, не оцарапалось.
Полуденный ветер, полунощный ветер,
Вы дуете с четырех сторон земли.
Принесите мне от него весточку!
Так причитала Вахрушкина мать, сидя на пороге своей землянки.
Со всех концов села услышали этот плач женщины.
Заслышали те, кто шел по воду, и, не дойдя до колодца, повернули обратно и, спустив с плеч коромысла, опрокинули деревянные ведра, сели, подперли ладонями щеки, слушали причитания, не сводя глаз с широко открытого рта Вахрушкиной матери.
Услыхали те, кто шел на реку стирать одежду. Не дойдя до берега, повернули на голос, пришли, сели на свои узлы, деревянные вальки рядом положили. Ах, хороши вальки! У одного на ручке вырезан конек, у другого солнечное колесо, так-то нарядно, нам бы такой.
Услышали те, кто, сидя у очага, пряли тонкую нить, — были эти вопли громче, чем урчанье веретена, — и, отставив свои расписные прялки, заправили волосы под платок, побежали на голос, обступили тесным кольцом Вахрушкину мать.
С четырех концов села пришли женщины, слушали, как голос выводит горькие звуки, нанизывает скорбные слова. Каждая из них сама была мастерица причитать и умела понять и оценить красоту этой жалобы.
Немного погодя одна шепнула:
— А что случилось? Что с ней случилось хуже, чем выпало нам? И у нас прузи пожрали жито, и мы голодом сидим.
Но тотчас наперебой принялись ей объяснять, что хуже, ох, хуже ей, чем всем им. Так худо, что пришлось матери отдать единственного сына, лишь бы уберечь его от смерти.
Тут начали они подолом рубах утирать слезы, стали вздыхать и перешептываться:
— Что же она молчала до сих пор? А мы и не знали, каково ей худо.
Тут заговорила одна женщина:
— Вы не стрекочите, помолчите, послушайте меня, соседушки! Не пристало ли нам помочь в беде? Была бы в горшке хоть на донышке каша, где семеро едят и восьмому хватит. Семерым черпать кисель не полной ложкой, восьмому с верхом достанется. Приходи ко мне, не побрезгай. Что есть у меня, поделюсь с тобой.
Как услышали женщины эти слова, наперебой стали приглашать:
— И ко мне приходи! И ко мне! Поделимся!
Всем миром порешили — по очереди кормить мать Вахрушки, чтоб смогла она дожить до весны, свидеться с сыном.
Вот так-то, теперь всё в порядке. Вы обрадовались небось, думаете, уже теперь можно о ней не беспокоиться и даже вовсе ее забыть до самого конца книжки, когда все опять встретятся и пойдет пир на весь мир, и радость, и веселье?
А я еще не знаю, так ли это будет. А может быть, будет совсем иначе? Может быть, будет еще очень страшно? Прилетит баба-яга на помеле, заскрипят по степи половецкие телеги. Птицы заклекочут, леший захохочет, кони затопочут, черный монах посохом стукнет. От разбойничьего посвиста Вахрушкина мать без памяти ниц падет.
Я еще не знаю, так ли это будет. Может быть, так, а может быть, иначе.
Глава четвертая САПОЖКИ
Не успели они далеко отойти, Вахрушка стал вырывать свою руку из Алешкиной руки. Но Алешка держал крепко, не пускал.
Вахрушка оскалил зубы — двух передних не хватает, мальчишки в драке вышибли камнем — и, крепко уперевшись ногами в землю, изогнулся, приноровился и укусил Алешкину руку. Алешка взвизгнул от боли, оторвал его от себя и, схватив за шиворот, поднял в воздух и тряхнул. Вахрушка завопил:
— Не пойду с вами, не пойду! Хоть убейте меня, не пойду! Лопнуть мне на этом месте, не пойду!
— Пойдешь, — сказал Алешка и еще раз тряхнул как следует.
— Спусти его на землю, — сказал Еван. — Ишь как дергается. Всю рубаху порвешь на парнишке.
Алешка поставил Вахрушку на ноги, но не отпустил.
— Чего ж ты с нами не пойдешь? — насмешливо спросил он. — Струсил, что ли?
— Ничего я не струсил!
— Да ты не вырывайся, не отворачивайся. Испугался небось? Думаешь, мы тебя заведем в лес, там тебя волкиз агрызут?
— Ничего я не испугался!
— Боишься, мы тебя лешему отдадим?
— Да не боюсь я ничего! Отстань от меня!
— Ты не сердись, Вахруша, — сказал Еван. — Ведь тебя мать отпустила, значит ей лучше так. Значит, если ты вернешься, она тебе не обрадуется и обратно отошлет.
— Небось не отошлет, — сказал Вахрушка.
— Раз сама отдала, так отошлет, — повторил Еван. — И если ты не трус и есть у тебя понятие, что мы тебе добра желаем, так ты не станешь кусаться и драться, а по своей воле пойдешь с нами. Отпусти его, Алеша. Пусть идет куда хочет.
С этими словами он двинулся вперед, а Ядрейка с Алешкой пошли следом.
Вахрушка остался стоять на месте. Они уже отошли, а он все стоит. Ядрейка было повернулся, подмигнул ему, но Вахрушка так свирепо оскалился, что Ядрейка опять скорей вперед пошел.
