Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель
— А ведь мы предупреждали тебя, Жанна. Мы говорили, что мужик твой никудышный. От таких ничего хорошего не жди. И что ты теперь станешь делать? Как будешь кормить свой выводок, который он тебе оставил?
— Отец еще вернется! — закричала я во все горло, с грохотом сдвигая на столе выщербленные чайные чашки. — Он хороший. Он нас любит!
— Девчонка дурно воспитана и грубиянка, — в один голос заявили мамины тетушки. — Сразу видно, чья кровь в ней играет. Из нее тоже ничего хорошего не выйдет.
Кашляя и прижимая тряпицу ко рту, мама поскорее отослала меня играть. К тому времени она сильно похудела, буквально таяла на глазах. Я понимала, что она больна, но не хотела признаваться себе в этом. Я окинула горящим взором тетушек и, громко топая, выскочила из дому, как это много раз проделывал отец.
И после этого тетушки старались держаться от меня подальше. Но когда мамин кашель стал надсадным — казалось, он разрывал ей грудь — и она не смогла больше работать помощницей швеи, они снова появились у нас в доме. Они буквально заполонили его, дом словно почернел после их появления. Увидев маму в постели, тетушки заявили, что она больше с нее не встанет.
— Наша мама умрет? — спросила Джулия.
Джулия была всего на год старше меня, но очень робкая и всего боялась: зимних ветров, продувающих городок насквозь, стука телег, брызгающих грязью на наши оборванные юбки, подозрительных взглядов местных жителей. Но больше всего она боялась смерти. Что будет с нами, говорила она, когда мы останемся в этом мире одни, да еще с глазу на глаз с этими противными тетками, которые молча и безжалостно наблюдали, как на глазах чахнет наша мама?
— Нет, она не умрет, — ответила я.
А вдруг, думалось мне, если я так сказала, мои слова обернутся правдой?
— Но ведь она очень больна. Я слышала, как одна из тетушек говорила, что мама недолго протянет. Габриэль, что с нами будет?
К горлу подкатил комок и застрял, словно кусочек черствого хлеба, который нам давала мама, когда в доме больше нечего было есть. Бывало, вручив мне несколько сбереженных сантимов, она посылала меня к булочнику, но строго-настрого наказывала подаяния не просить, потому что и у нас есть своя гордость. Но все равно хлеб, который давал мне булочник, всегда был твердым как камень.
Вот и этот комок в горле тоже был такой. Проглоти его, приказала я себе. Ты должна его проглотить.
— Она не умрет, — повторила я.
Но Джулия оглянулась на Антуанетту, которой было еще только пять лет и которая весело дергала траву, растущую между надгробными плитами, и, не удержавшись, всхлипнула.
— Они избавятся от нас, — заявила она, — они отошлют нас в приют или еще куда похуже, потому что отец к нам никогда не вернется.
Я вскочила на ноги, схватила куклу и замахнулась на Джулию. Я была очень худенькой — кожа да кости, как часто ворчали, глядя на меня, тетушки. Они обзывали меня вечно голодной побирушкой. Видимо, считали, что мама, щелкнув пальцами, способна была сотворить чудо с рыбами и буханками хлеба, подобное описанному в Евангелии.
— Никогда такого не говори, слышишь? Отец обязательно вернется. Вот увидишь.
Джулия расправила узенькие плечики. Я даже смутилась, увидев вдруг в этом жесте явный вызов; она была, конечно, старше меня, но мама всегда говорила, что Джулия уж очень робкая и застенчивая.
— Габриэль, — мрачно сказала сестра, — сейчас не время для фантазий.
Не время для фантазий…
Слова сестренки звучали у меня в голове, когда мы тащились обратно к дому. Одна из тетушек, высунувшись в окно мансарды, кричала на всю улицу, чтобы мы поскорее возвращались.
В гостиной уже были сняты полинявшие занавески, со стола убраны вещи, с которыми мама работала: катушки с нитками, иголки, наполовину скроенные платья, которые она шила для других, но сама не могла позволить себе носить. Тетушки уже водрузили на стол тело нашей бедной матушки.
— Отстрадала наконец, бедняжка… Ей уже не больно… Наша Жанна упокоилась с миром…
Одна из тетушек поманила нас своей сморщенной лапой:
— Подите сюда, девочки. Поцелуйте вашу мамочку на прощание.
Я так и застыла в дверях. Не в силах пошевелиться, я глядела, как Джулия послушно подходит к столу, наклоняется, касается губами посиневших маминых губ. Антуанетта плачет и причитает. Шестилетний Люсьен в углу гремит оловянными солдатиками, а девятилетний Альфонс изумленно таращит на всех глаза.
— Габриэль, — чуть ли не хором произнесли тетушки, — немедленно подойди сюда.
Мне казалось, что их голоса похожи на злобное карканье хлопающих вокруг меня крыльями ворон; они бросаются на меня и норовят побольнее клюнуть. Широко открыв глаза, я смотрела на мамино тело, на ее руки, сложенные на груди, закрытые глаза и ввалившиеся восковые щеки. Даже издали глядя на нее, я не могла не думать о том, что, когда люди говорят, будто умерший человек упокоился с миром, они лгут.
Мертвые ничего не чувствуют. Они уходят от нас навсегда. Я никогда больше не увижу маму. Она никогда больше не погладит меня по голове и не скажет: «Габриэль, ну когда ты приведешь в порядок свои волосы». Не подойдет к нашей кровати перед сном, чтобы убедиться, что мы не мерзнем, что нам тепло, никогда, с трудом волоча ноги, не поднимется по лестнице с корзинкой, не принесет нам сладких пирожных, чтобы порадовать своих деточек, чтобы мы с Джулией подкрепились и могли помочь ей с работой. Никогда больше не покажет мне, в чем разница между скрытым стежком и декоративным, никогда не засмеется своим тихим смехом, когда Джулия по ошибке пришьет одежду, которую она починяет, к собственной юбке. Maman ушла от нас, и мы остались одни, с ее мертвым телом и с тетушками, и нет никого, кто бы утешил нас.
Я развернулась и выбежала вон. За спиной раздавались сердитые крики тетушек, громкий стук их палок о пол. Я слышала, как Люсьен в голос подхватил плач Антуанетты, но не остановилась. Скатилась вниз по лестнице, выскочила на улицу и бежала, бежала без остановки, пока снова не оказалась на кладбище. И только перед могильным камнем, где оставила своих кукол, я упала на колени. Очень хотелось плакать, кричать. Я отказалась в последний раз поцеловать мертвую маму, поэтому должна теперь плакать по ней, чтобы она знала, как я ее люблю.
Но глаза мои оставались сухими, в них не было ни слезинки. Отшвырнув кукол в сторону, я припала к могильной плите, сжалась всем телом и просидела так, пока не опустились сумерки; я всматривалась в пыльную дорогу, уходящую из городка куда-то вдаль.
Отец обязательно вернется. Должен вернуться. Он никогда нас не бросит.
2
Отец появился через три дня, и мы все вместе собрались в убогой гостиной за тем же столом, на котором недавно лежала мертвая мама. На похороны он не успел.
— Работы было много, не получилось, — оправдывался отец.
Тетушки что-то недовольно кудахтали, но, главное, он теперь здесь, я прижалась к его руке, с наслаждением вдыхая запах пота и табака. Я же говорила, что он придет за нами, вот он и пришел, и мы теперь спасены.
— И что ты теперь станешь делать? — качали головой тетки. — Жена-то теперь в земле лежит, видишь, какой тебе выводок оставила, как будешь их растить?
Отец с минуту молчал.
— Что вы предлагаете, Mesdames? — наконец спросил он. Меня даже подбросило на стуле рядом с ним. — Я, вообще-то, живу и работаю в таверне, — продолжал он, — для детишек у меня места нет.
— Таверна, — сказала одна из тетушек, — для детей нехорошее место, это не важно, есть, где их разместить или нет. Так что лучше места для них, чем Обазин, не найдешь. Пускай поживут там, их научат, как зарабатывать на хлеб, чтобы, не дай бог, их не постигла участь бедной матери.
Я увидела, как бледный румянец вдруг исчез со щек Джулии, она побелела как полотно, и мне сразу пришло в голову, что Обазин — это какой-то сиротский приют или еще того хуже.
— Но мы же не сироты, — запротестовала я и с удовольствием увидела, как лица тетушек исказились от ужаса.
Ах, значит, вот так! Значит, им на нас совершенно наплевать. Они хотят, чтобы мы поскорей убирались отсюда, но отец не допустит этого. Он покажет им, что они глубоко ошибаются.
И я повернулась к отцу:
— Папа, скажи им, что мы должны жить с тобой.
В своем голосе я услышала нотку мольбы, которую безуспешно пыталась спрятать. Но он, похоже, не знал, что ответить.
— Габриэль, — наконец пробормотал он, — помолчи, когда разговаривают взрослые. Ты должна доверять нам, мы всей душой хотим вам добра.
Что он сказал? Мы? Я изумленно уставилась на него.
— Так, значит, Обазин, говорите? — спросил отец, глядя на тетушек. Он смотрел на них поверх моей головы, они выстроились перед ним рядком, как мои детские куклы на кладбище. — И вы думаете, монашки будут…
