Михаил Казовский - Евпраксия
И пока проходила в свои покои, вдруг подумала: «Ну а что, если сочинить Генриху письмо? Тайно передать через иудейских купцов? Завтра и отправить? Может, он теперь, после отречения, вновь захочет соединиться со мною?» Затворила дверь и, упав у себя в светелке на колени в Красном углу, заломила руки, протянула их к иконе Матери и Младенца:
— Пресвятая Богородица, Дева Мария! Вразуми и наставь! Как мне поступить? Ведь моя жизнь без него — не жизнь!..
Киев, на следующий день
Отпевание Яна Вышатича в церкви Спаса на Берестове проводил сам митрополит Киевский и Всея Руси Никифор. Был он константинопольский грек, худощавый, с бородкой клинышком. Говорил исключительно на греческом и по-русски понимал плохо. Вкруг него и гроба сгрудилась со свечками высшая киевская знать: правящий князь Святополк Изяславич и его супруга-половчанка; брат покойного — тоже тысяцкий, Путята Вышатич; прочие бояре; из Переяславля прибыл тамошний князь Владимир Мономах; тут же стоял игумен Печерского монастыря Феоктист и игуменья Андреевской обители Янка. Резко пахло ладаном. Чистые, высокие голоса певчих трогали за самое сердце.
Ян Вышатич лежал в гробу и напоминал деревянную куклу. Совершенно не был похож на того молодцеватого воеводу, что сопровождал Евпраксию в Германию: басовитого, стройного, осанистого, несмотря на свои тогдашние шестьдесят с лишним лет, с золотой серьгой в правом ухе и раскатистым, задиристым смехом.
Как давно это было!
Евпраксия стояла и вспоминала. Восковая свеча горела в ее руке, чуть потрескивая и тая. На душе было горько, пусто, одиноко, тоскливо...
Неожиданно услышала брошенное кем-то недовольным шепотом: «Кто пустил сюда суку-волочайку?» — вздрогнула, подняла глаза. И увидела гневные глаза настоятельницы Янки.
Та напоминала ворону: в черном одеянии, узком черном платке, стягивавшем щеки, черном клобуке и с большим носом-клювом. Бледное невыразительное лицо... Синеватые недобрые губы...
К ней наклонился Мономах и сказал что-то на ухо. Янка фыркнула, дернула плечом, отвернулась. Мономах посмотрел на Опраксу и едва заметно кивнул: мол, не беспокойся, улажено. Значит, защитил. Ксюша облегченно вздохнула.
Но ушла из церкви, не дождавшись выноса тела. Выскользнула тихо, не желая больше обращать на себя внимание. Да и надо было успеть до конца церемонии заглянуть к киевским евреям, чтобы передать заветную грамотку.
Торопливо спустилась с паперти, разместилась в коляске, на которой ее привезли из Вышгорода, наказала кучеру:
— По дороге домой заверни в Лядские ворота.
Тот не ожидал подобного распоряжения; обернувшись, проговорил:
— А княгинюшка велели никуда, значит, не сворачивать.
— Делай, как сказала.
Волюшка твоя. Нам чего? Мы холопы. Наше дело помалкивать. — И, причмокнув, щелкнул кнутом: — Н-но, залётныя!
А еврейский квартал Киева находился как раз возле Лядских ворот (в обиходе их порой называли еще Жидовскими) и включал в себя несколько десятков домов, в том числе и каменную синагогу. Обретались тут беженцы из Германии, где еврейские погромы не были редкостью. На Руси же иудеи занимались торговлей и ростовщичеством. И за пребывание в городе князь взимал с иноверцев очень крупную пошлину, на которую содержал всю свою дружину. Но евреи с готовностью подчинялись, лишь бы жить в спокойствии и достатке. Местные, киевские, купцы и ростовщики, разумеется, много раз пытались извести конкурентов. Жаловались князю — мол, нельзя терпеть на святой Руси эту нечисть, что распяла Христа. Князь их не слушал, почитая выгоду выше богословских размолвок.
В синагоге раввином был некто Лейба Черный (по-немецки — Шварц) — тощий дядька с пейсами, крючковатым носом и большой оттопыренной нижней губой. Говорил негромко, вкрадчиво, с характерным акцентом и заметно грассируя. Выступал посредником в связях между князем и еврейской общиной, лично приносил раз в полгода пошлину во дворец. Евпраксию знал со младых ногтей и всегда ей почтительно кланялся, даже когда та была еще маленькой девочкой.
И теперь, завидев княжну, поклонился, приложив руку к сердцу. Маслено сказал:
— О, какая честь видеть столь значительную особу в наших скромных стенах...
Ксюша перебила его:
— Не трынди, Лейба. Некогда плести словеса. У меня к тебе дело.
— Понимаю, сударыня. Разве ж Лейба кому-то нужен без дела? Такова моя доля на земле: помогать людям в их заботах.
Поборов волнение, гостья произнесла:
— Можешь передать со своими грамотку? Я ведь знаю, что твои зятья посещают Южную Саксонию по торговой части.
— Да, конечно. Как не ездить? Не поедешь — не продашь и не купишь. И в Саксонию, и в Швабию, и в Баварию. А тебе куда?
— В крепость Гарцбург.
Лейба всплеснул руками:
— Господи, Святый Боже, прости нас, помилуй .нас и даруй нам искупление!.. Уж не самому ли Генриху ты отважилась бить челом?
Вся пылая от смущения, Евпраксия ответила:
— Да, ему.
Шварц сочувственно покачал головой, отчего его пейсы-кудряшки стали дергаться и подпрыгивать, как пружинки:
— Ах, наивная, светлая душа! Мало ль он тебя мучил? Мало ль унижал? Так не лучше ли забыть о нем навсегда? — Но потом вздохнул невесело: — Впрочем, понимаю: любовь... Тот, кто любит, до последнего мига надеется... — И процитировал из Торы: — «Прости нас, о Отец наш, ибо мы согрешили; помилуй нас, о Царь наш, ибо мы нарушили Твой завет; ибо Ты прощаешь и милуешь...»
Евпраксия спросила:
— Так поможешь передать или нет?
У еврея лоб собрался в гармошку:
— Разве Лейба смеет отказать госпоже? Разве Лейба смеет выражать свое мнение? Он его имеет, но держит при себе. Муж моей дочки Хавочки отправляется в Чехию и Силезию в первых числах нуля. Ну а там твое письмо отдадут купцам из Германии. Думаю, что не позже начала аугуста грамота окажется в Гарцбурге.
Ксюша извлекла из-за пазухи летника4 скрученный кусочек пергамента, перевязанный лентой и скрепленный сургучом с выдавленной печаткой. Протянула раввину. Из-за пояса достала золотую монетку:
— Вот тебе, Лейба, за труды.
Иудей воскликнул:
— Ты считаешь, что Лейба не способен помогать бескорыстно? Нет, способен. Потому что добродетель дороже золота. Потому что моя доля на земле — помогать людям в их заботах. Но когда люди платят, Лейба соглашается и берет... Потому что у него шестеро детей и одиннадцать внуков. И у каждого внука имеется рот. В этот рот надо каждый Божий день отправлять что-то вкусное. И одной добродетелью сыт не будешь... — Он почтительно склонил голову, на которой была шапочка-кипа, и пробормотал: — «Благодарим Тебя, Господь, Бог наш, ибо Ты даровал нам пищу, которой подкрепляешь нас ежечасно... Бог наш, Отец наш, веди нас, питай нас, поддержи и вызволи нас, Господь, изо всех бед наших...»
А Опракса, бросив «прощай», быстро вышла из синагоги. И, уже проехав Лядские ворота, покидая Киев и направляясь в Вышгород, чуть не повернула назад: «Нет, забрать грамоту у Лейбы, разорвать, помешать отправке!» — и не повернула... Смежив веки, решила так: «Будь что будет. Хуже все равно некуда!»
А в ее послании, составленном по-немецки, говорилось следующее:
«Ваше Императорское Величество! Окажите милость! Дочитайте до конца сию весточку!
Низко кланяется Вам бывшая Ваша супруга, бывшая Императрица Священной Римской империи Адельгейда, урожденная Киевская княжна Евпраксия Всеволодова Рюриковна.
От купцов иудейских я узнала о Вашем отречении от престола. И поэтому только решилась написать. Ибо Вы теперь — частное лицо, и на личные наши отношения больше не сможет влиять политика. Слава Богу!
Пребывая ныне на родине, в материнском доме, и придя в себя после всех моих злоключений, осознала я спорность и во многом неправедность прежних своих поступков. Ибо впала в тяжкий грех гордыни и непослушания, не смогла понять Ваших чаяний, устремлений и убеждений. И, пойдя на поводу у врагов Вашего Величества, нанесла Вашему Величеству ощутимый вред. Я разрушила наше с Вами счастье.
Помните ли Вы, как ходили в Каноссу к Папе Римскому? Как Вы в рубище, босиком, по январскому снегу шли по горным тропам Альп, чтоб покаяться, чтобы получить отпущение всех грехов и благословение на дела святые? Так и я готова приползти к ногам Вашего Величества и молить о прощении. Каюсь, посыпаю голову пеплом.
Не держите зла, снизойдите!
Ибо Сам Господь наш Иисус Христос нам велел прощать. Ибо кающийся грешник, осознавший грехи свои, даже ближе к Богу, чем праведник.
Призовите меня к себе, как однажды в Штирии. Но тогда Вы были еще при власти и надеялись, что мое возвращение Вам поможет обрести ее полноту. А теперь иное: Вы уже не у дел, правит Ваш наследник, и поэтому мы могли бы соединиться просто по любви. Доживать свой век в мире и согласии, в стороне от дворцовых дрязг.
Призовите, Генрих! И тогда Вы найдете во мне самого преданного друга, любящую жену, мать возможных будущих детей. Я люблю Вас, Ваше Величество. Я люблю Вас еще сильнее, чем раньше. И без Вас мне одна тропа — смерть.
