Бен Кейн - Ганнибал. Враг Рима
Город, в котором жило больше четверти миллиона человек, тоже притягивал взгляд. Прямо перед ними располагалась Агора, большая площадь, по краям которой разместились здания государственных служб и бесчисленные лавки. Здесь жители города встречались, чтобы вести дела, показать себя, прогуляться вечером или проголосовать на народном собрании. Дальше располагался порт, уникальный в своем роде. Огромный внешний порт — торговый, прямоугольной формы, и внутренний — округлый, где стояли военные корабли. В торговом порту имелись сотни причалов, а военный был способен вместить больше двух сотен трирем и квинквирем в специально построенных для них укрытиях. К западу от порта располагался старый храм Баал Хаммона, уже не такой почитаемый, как прежде, но все еще сохранивший авторитет среди остальных. На востоке находилась Хома, огромный рукотворный полуостров, где причаливали рыболовецкие лодки и небольшие суда. Туда-то они и направлялись.
Ганнон безмерно гордился родным городом. Он понятия не имел, как выглядит Рим, главный и старейший враг Карфагена, но сомневался, что Рим смог бы соперничать с его родным городом в величии. Да и желания сравнивать Карфаген со столицей Республики у него не было. Он хотел увидеть Рим лишь единожды — тогда, когда тот падет, завоеванный армией Карфагена, прежде чем его сожгут дотла. Гамилькар Барка, отец Ганнибала, взрастил в своих сыновьях ненависть ко всему римскому, и Малх поступил точно так же. Как и Гамилькар, отец больше десяти лет воевал в Сицилии, в первой войне против Республики. Бесплодной и оскорбительной в итоге.
Ничего странного не было в том, что Ганнон и его братья в деталях знали подробности всех битв на суше и на море, длившихся на памяти целого поколения. Эта война стоила Карфагену жизней людей, территорий и огромных денег, но истинные раны залегли куда глубже. Гордость Карфагена втоптали в грязь, победив его на полях сражений, а всего спустя три года по завершении войны карфагенян оскорбили еще раз. Римляне вынудили Карфаген оставить Сардинию и увеличили контрибуцию. Это, как постоянно говорил Малх, еще раз доказало, что все римляне — лживые псы, лишенные чести. Ганнон был согласен с ним и ждал, когда же снова начнется война. Недовольство Римом среди карфагенян было столь велико, что начало военных действий было лишь вопросом времени. И скорее всего, они начнутся в Иберии. Очень скоро.
— Ты ел? — спросил Суниатон, повернувшись к Ганнону.
— Немного хлеба с медом, когда встал, — пожав плечами, ответил Ганнон.
— Я тоже. Уже несколько часов прошло. — Суниатон ухмыльнулся и похлопал себя по животу. — Надо бы что-нибудь еще с собой захватить.
— Хорошая мысль, — ответил Ганнон.
У них в лодке были глиняные бутыли с водой, вместе с рыболовной снастью, но еды там не было. А до заката, когда они вернутся, еще очень долго.
Сбегающие с Бирсы улицы не были прямыми и четкими, как наверху; они, скорее, напоминали многочисленные рукава в дельте реки, извилистые и узкие. Тут было очень много лавок с выпечкой, мясом, свежевыловленной рыбой, овощами и фруктами. Поодаль располагались лавки с серебряными и медными изделиями, благовониями, мастерские стеклодувов. У дверей сидели женщины, работая за ткацкими станками и болтая о недавних покупках. Рабы носили богатых граждан в носилках и подметали улицы перед входами. На каждом шагу были видны лавки красильщиков. Карфаген славился во всем мире искусством ловли пурпурных улиток и изготовления пурпура — краски, высоко ценившейся по всему Средиземноморью. Туда-сюда бегали дети, играя в салочки, гоняясь друг за другом по расположившимся через равные промежутки лестницам, прерывавшим идущую вниз, к морю, улицу. Навстречу попались трое оживленно беседующих, хорошо одетых взрослых мужчин. Узнав в них членов Совета старейшин — они, очевидно, спешили на то самое собрание, на котором должен был присутствовать и Ганнон, — юноша внезапно принялся с интересом разглядывать поделки из терракоты, выставленные в гончарной лавке.
На низеньких столиках стояли десятки фигурок, больших и маленьких. Ганнон переводил взгляд с одного изображения божества на другое. Царственный Баал Хаммон, сидящий на троне, увенчанный короной, защитник Карфагена. Рядом — Танит, вылепленная так, как это делали в Египте, — женщина с головой львицы, наряженная в великолепное платье. Улыбающаяся Астарта с тамбурином в руке. Ее супруг, Мелькарт, также именуемый Царем Города, бог моря. Здесь было несколько статуэток, ярко раскрашенных, изображавших Мелькарта верхом на страшном морском чудовище появлявшимся из бушующих волн с трезубцем в руке. Баал Сафон, бог бури и войны, сидящий на прекрасном скакуне, на его голове — шлем с длинным развевающимся навершием. Целый набор ужасных оскаленных масок, ярко раскрашенных, — демоны и духи подземного мира. Их обычно помещали в усыпальницах, для защиты от зла.
Ганнон вздрогнул, вспомнив, как три года назад похоронили мать. С тех пор как она умерла от лихорадки, отец, и раньше бывший не самым сердечным из людей, превратился в мрачное неприветливое существо, живущее лишь мечтой о мести Риму. Несмотря на молодость, Ганнон прекрасно понимал, что Малх тщательно сдерживает себя, общаясь с внешним миром. На самом деле горе в его душе так и не утихло, точно так же как у Ганнона и братьев. Аришат, мать Ганнона, была лучом света во тьме Малха, смехом посреди его торжественности, мягкостью в противовес его силе. Она была сердцевиной семьи — и ее забрали у них так быстро, за два ужасных дня и две ночи… Понукаемые безутешным Малхом, лучшие лекари Карфагена бились за ее жизнь, но безуспешно. Последние несколько часов отпечатались в памяти Ганнона, подобно каменному барельефу. Чаши крови, бесконечные кровопускания в надежде унять жар. Исхудавшее, горящее лицо матери. Промокшие насквозь простыни. Братья пытались сдерживать слезы, но не смогли. И конец — ее неподвижное тело, еще более крохотное, чем при жизни. Малх, стоящий у ложа на коленях, его могучий торс, сотрясающийся от рыданий. Единственный раз Ганнон видел, чтобы отец плакал. Они никогда не говорили об этом, как и не упоминали о матери. Юноша сглотнул. Оглянувшись, убедился, что старейшины прошли мимо, и пошел дальше. Не стоит слишком долго о таком думать, очень уж это больно.
Суниатон, не заметивший переживаний друга, приостановился, чтобы купить хлеба, миндаля и инжира. Пытаясь развеять невеселые мысли, Ганнон поглядел на кузницу на другой стороне улицы. Из грубо сложенной печи подымались клубы дыма, пахло древесным углем, горящим деревом и маслом. До его ушей донесся резкий звон металла. В проеме он увидел кузнеца в кожаном переднике, держащего щипцами кусок светящегося металла над наковальней. Раздалось громкое шипение, когда он опустил откованное лезвие меча в кадку с холодной водой. Ноги Ганнона сами собой двинулись дальше.
Суниатон загородил ему дорогу.
— Нам лучше заняться делами. Например, денег заработать, — сказал он, выставляя вперед мешок с миндалем. — Бери, понесешь.
— Нет, все равно ты всё съешь, — с ухмылкой ответил Ганнон, отталкивая друга.
Это был обычный их обмен шутками — насчет того, что Ганнон был всегда готов извозиться в саже и грязи, а Суниатон только и думал, что бы еще поесть вкусненького. Рассмеявшись, они не заметили идущую навстречу группу воинов, дюжину ливийцев-копейщиков. Ганнон с грохотом стукнулся о большой круглый щит воина, шедшего в первом ряду. Он не был похож на уличного сорванца, так что воин сдержался и не выругался.
— Гляди, куда идешь! — лишь крикнул он.
Увидев двух офицеров-карфагенян, Ганнон едва слышно чертыхнулся. Сафон и Бостар, в парадной форме и высоких шлемах с толстым ободом и навершием из желтых перьев. Ниже полированных блестящих бронзовых нагрудников тело закрывали многослойные птериги из льняной ткани, а ноги ниже колена защищали фигурные поножи. Без сомнения, они тоже направлялись на собрание. Бормоча извинения, адресованные копейщику, Ганнон отшатнулся в сторону, опустив взгляд в надежде, что его не узнают.
Еще не поняв, что здесь Сафон и Бостар, Суниатон хрюкнул от смеха, глядя на спотыкнувшегося Ганнона.
— Пойдем, — сказал он. — Мы же не хотим опоздать.
— Ганнон! — раздался добродушный голос Бостара.
Тот сделал вид, что не расслышал.
— Ганнон! Иди сюда!
Второй голос был грубее и требовательнее. Сафон.
Юноша нехотя поднял взгляд. Суниатон попытался ускользнуть, но его тоже заметили.
— Эшмуниатон! Иди сюда! — приказал Сафон.
Суниатон покорно поплелся обратно и стал рядом с другом.
Братья Ганнона раздвинули в стороны солдат и встали перед ними.
— Сафон. Бостар. Вот так сюрприз! — делано улыбнувшись, сказал Ганнон.
— Да ну? — переспросил Сафон, сводя густые брови. Невысокий, коренастый, во всем похожий на Малха. Ему было двадцать два. Слишком молодой, чтобы стать командиром среднего звена, но, как и у Бостара, его умение, выработанное долгим обучением, читалось во всех его движениях. — Мы все должны были отправиться на собрание, выслушать старейшин. Почему ты не с отцом?
