Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.
— Пимон. Рыжие усы, ростом чуть меня повыше.
— Верно, Пимоном зовут его. Ну раз такое дело, то уж откроемся. Угадал, дядя Савелий, к своим пробираемся. А уж в передряге-то побывали в такой, што и вспомнить страшно, — и тут Егор рассказал о том, что произошло в пади Тарской, как из полутора тысяч расстрелянных белыми карателями только вот им троим удалось уйти от смерти!
Кончил Егор, и зловещая тишина воцарилась у костра, только вскипевшая вода бурлила в котле да потрескивали, разгораясь, дрова, ярким пламенем освещая сидящих вокруг, притихших людей. Потрясенный страшным рассказом, старик словно окаменел, полными ужаса глазами смотрел на Егора. Молчали и недавние смертники. Егор, сгорбившись, обхватив руками колени, смотрел Мимо костра, и чудилось ему, что тени погибших витают над ним. А в глазах — Тарская, вагон, откуда вместе с другими кинулся он навстречу смерти, штыки карателей, залпы, тела убитых, стоны, кровь, Раздобреев с окровавленной доской в руках! Дрова потрескивают в костре, а Егору слышится — хряст, хряст от ударов доской Раздобреева…
— Ох, Кеша, дорогой наш Кеша, — со стоном выдохнул Егор, распрямившись, упираясь руками в землю, — Кабы не ты, дорогой наш друг, не сидеть бы нам у костра этого.
— Не сидеть бы, — эхом отозвался Номоконов.
— Вот человек был, — прошептал Федотов, — царство ему небесное!
— Ужас, ужас! — очнулся от оцепенения старик. — Шибко, знать, молят за вас богу родные, шибко! Из какого аду вырвались, боже ты мой милостивый! Слушаю, и волосья дыбом встают, — ужас! И как только земля-то носит злодеев этих, казнителей!
— Но ничего, — помотал головой Егор, словно отгоняя от себя страшные видения, — отольются им слезы сиротские и кровь погибших товарищей наших. Рассказывать будем народу нашему, штобы еще больше восставали против палачей проклятых, мстили палачам нещадно!
После все молча принялись за еду. Хозяин так же, как и вечером, ковригу хлеба разделил начетверо, роздал гостям и сыну поровну, себе от четвертинки, которая досталась сыну, отрезал тоненький ломтик.
— Себя-то обделил, дядя Савелий! — сказал ему Егор.
— Обо мне не печальтесь, кушайте на здоровье. Домой я надумал съездить, там и поем досыта. Да-а, — с уважением глядя на Егора, старик одобрительно покачал головой, — верно ты сказал, што поднимать надо народ супротив казнителей этих, злодеев, навалиться на них всем миром — и крышка им, проклятым! А народ и так-то озлоблен на них до невозможности, а теперь, как услышат про это злодейство, все поднимутся от мала до велика! Будь бы помоложе, и я не отстал бы.
— Молодец, дядя Савелий, спасибо!
— Вот и надумал я помочь вам, чтобы до своих-то добраться скорее. Сделаем так: сейчас мы едем на пашню, овес я рассею. Ванюшка боронить будет, а сам я домой смотаюсь. Да ишо кто-нибудь из вас бы со мной, вдвоем-то оно бы способнее. Там и харчей соберем вам на дорогу, и насчет коней сообразим! Кто пожелает со мной?
Номоконов переглянулся с Егором:
— Ежели ехать, так мне придется, как ты думаешь?
— Езжай. А мы с Федотовым опять в тот же березняк подадимся, где вчера обретались. Здесь оставаться опасно. Как вернетесь, к нам туда приходи, Иван, расскажешь, что и как.
— Ладно.
Хозяин с этим согласился, и вскоре стан опустел. Савелий с сыном и Номоконовым отправились на пашню, Егор с Федотовым поковыляли в лес. Устроились они на том же месте, где вчера провели почти полдня. Отсюда им хорошо видно широкую елань, работающих на ней хлеборобов; в одном месте пашут на тройке лошадей, в другом — в плуг запряжено три пары быков, в третьем — на четырех лошадях боронят свежую пахоту. Ближе всех находилась к ним пашня Савелия: было видно, как он с мешком через плечо шагает по пашне, проворно раскидывает овес. Мальчуган запрягает двух коней в бороны, ему помогает Номоконов.
Взошло солнце, и под лучами его мириадами радужных блестков заискрились отягченные росой цветы и травы. Где-то далеко закуковала кукушка, и совсем близко выщелкивал сибирский соловей. Слушая незамысловатые рулады здешнего певца, Егор старался не думать о событиях в пади Тарской, пытался восстановить в памяти последнюю встречу с Настей… В этот момент Федотов тихонько дернул его за рукав, потянул к себе винтовку. Егор глянул в ту сторону и в промежутке между берез увидел козу. Она, пощипывая травку, выходила на полянку, а Федотов уже прилаживал на обгорелый пенек винтовку.
— Стой! — крикнул Егор, локтем вышиб из рук товарища оружие. Как метнулась вспугнутая им коза с полянки, Егор не видел, столкнувшись глазами с изумленным взглядом Федотова.
— Ты чего это? — не понимая, что произошло, спросил Федотов. — Почему стрелять не дал?
— А ты слепой? Не видел, что это матка, детеныш у ней — инджиган[1]. Убил бы матку и его погубил бы.
— Вон оно што! Подумаешь, великое дело матка, инджиган! Людей убивают тысячами.
— Людей палачи убивают, каратели, а ты кто.
— Козу нужда заставляет убить, голод!
— Чего ты мелешь! — возмущенный упрямством Федотова, повысил голос Егор. — Какой голод: вечером вчера, утром сегодня хоть и не совсем досыта, а все-таки поели. Номоконов уехал за харчами!
— Што и за человек ты, никак не пойму? С тобой и с ружьем подохнешь с голоду в тайге! — И отвернувшись, Федотов прилег, положив голову на приклад винтовки, притих, не желая больше разговаривать.
Молчал и Егор. То, что произошло здесь, напомнило ему случай, когда и он чуть не убил козулю-матку! Это было весной 1919 года, когда партизанский отряд Хоменко обосновался в здешних же местах в таежной падушке Гришкин хутор. Находясь вдали от сел, партизаны кормились главным образом тем, что добывали в тайге охотники. Одпажды и Егор напросился идти на охоту. Взяли его охотники, из лагеря идти пришлось далеко, потому что вблизи коз распугали. На рассвете заняли места на перевале. Егору досталась круглая лужайка на опушке. Укрывшись за валежиной и густой порослыо вереска, он приготовился, уложив винтовку на сучок, замер в ожидании. Коза вышла на полянку уже перед восходом солнца. Медленно, грациозно выступая стройными ножками, она шла прямо на Егора! Сделает два-три шажка, пощиплет травку и вдруг вскинет красивую сухую головку, сторожко поводя ею, принюхивается, но слабый утренний ветерок тянул от нее на охотника, и она его не чуяла. Всю ее, как на картинке, видел Егор: и черный пятачок на носу, такой же ободок ноздрей, розоватые раковины больших ушей, даже маленькие раздвоенные копытца на ногах! Она уже вылиняла, красноватая гладкая шерсть лоснилась на боках. Не чуя опасности, она подходила к Егору все ближе и ближе. И вот, когда до него осталось не более пятнадцати шагов, коза опять вскинула головку, глядя прямо на Егора. Он изготовился к выстрелу, целясь в грудь ей, между лопаток.
Еще миг… и в этот момент Егор увидел глаза ее — большие, карие, чуть влажные. И будто что-то оборвалось у него в груди, он шумно вздохнул, откинул от себя винтовку. Много видел Егор на войне всяких смертей, сам стрелял в людей, рубил шашкой во время атак, и не было к ним жалости, а тут коза эта словно пронзила его глазами, сдавила сердце! «Вить мать она, дите у ней», — мелькнуло у него тогда в мыслях, и облегченно вздохнул, когда она прыгнула от испуга. Даже не прыгнула, а как бы взлетела, распластавшись в воздухе, и скрылась молниеносно, а следом за нею стрелой мелькнул маленький красненький инджигашек.
Номоконов вернулся из села к раннему обеду. К лесной опушке, где скрывались его друзья, он подъехал в тарантасе, на рыжем вислозадом иноходце. В ожидании спешивших к нему друзей он похаживал вокруг иноходца, оглаживал его, поправлял на нем сбрую, таловым прутом сбивал с пего паутов. Уже по внешнему виду Номоконова Егор догадался, что прибыл он с добрыми вестями. Он так и светился радостью, обнажая в улыбке крепкие, белые зубы, хвастал:
— Вот когда заимел виноходца! Золото, сто сот стоит, виноходь под ним… галопом не догнать.
— Да ты про дело-то говори, холера? — тормошил говоруна Егор, горя нетерпением узнать, что там и как. — С чем приехал-то?
— Все в порядке, — натянув вожжи и ухватившись рукой за облучину, Иван ловко запрыгнул на переднее сиденье, достал из кузова кнут. — Садитесь, мигом домчу!
— Да не тяни ты за душу, волк тебя заешь! — усаживаясь на заднее сиденье, ругался Егор. — Рассказывай живее!
— Сейчас. Но-о, Рыжко, давай, милок, прибавь. С хозяином надо распроститься.
— Ты будешь говорить или нет? Ботало осиновое, — уже не на шутку рассердился Егор. — Вот как ахну костылем по башке!
— Все бы ахал. Сказано вам, что дорогой все расскажу до тонкости.
— Ну и рассказывай, смеешься ты, што ли? — взъярился и Федотов.
— Красные зашли в село, понятно вам? Даже твоего, Егор, полка — Первого конного… Не весь полк, а один эскадрон.
