Иван Кошкин - За нами Москва!
— Васька, чего ты возишься, он уже здесь!
— Сейчас, Саша, сейчас! — Мотор заработал машина дернулась, разворачиваясь, и в этот момент Безуглый, прильнувший к перископу, увидел падающую березку.
— Осокин, остановка, — рявкнул радист, круп механизм наводки.
Все было незнакомо, и он, понимая уже, что не успевает, лихорадочно разворачивал орудие. В любой момент в танк мог ударить снаряд, а сержант все никак не мог поймать врага в прицел. Плита в рядах заклепок закрыла перекрестье, и москвич качнулся назад, сдергивая ногу с педали. Он откинул люк и встал на сиденье, хохоча от облегчения: башня, в которую он едва не вогнал снаряд, была выкрашена в родной 4БО.
Т–26 выполз на поляну и остановился, не глуша двигатель. Машина была страшно избита: левое крыло сорвано, один из наблюдательных приборов срублен. В башне чернела пробоина, гнездо кормового пулемета разворотило снарядом. Открылся башенный люк, и из танка высунулся по пояс маленький узкоглазый танкист с перемазанным копотью лицом.
— Товарищ лейтенант, ну вы даете! Я вас чуть не хлопнул — думал, немец лезет!
— Где комбат? — хрипло крикнул Турсунходжиев.
— Здесь, с нами. Он контужен сильно, сознание потерял.
Рядом с радистом откинулся второй люк
— Ага, потерял, рано радуешься.
Петров с трудом поднялся, опираясь локтями о края башни, сил, чтобы встать во весь рост, не было, и он так и остался торчать в люке по грудь.
— Магомед, ты какими судьбами?
Голос Петрова был странно колючим, и радист внезапно понял, что Турсунходжиев, в отличие от них, пришел на СПАМ отнюдь не на своих двоих. Приказа отходить старший лейтенант не давал, более того, когда они вылезли, машины узбека уже нигде не было видно. Все это здорово смахивало на самовольное оставление позиций, и радист от души надеялся, что комбат не устроит разбирательство прямо здесь. Москвич чувствовал, что вокруг них сжимается кольцо, бой шел уже где-то за спиной, да и не бой даже, а короткие схватки, вспышки перестрелок Один раз зазвучало нестройное, редкое «Ура!» и тут же прервалось сплошным грохотом немецких пулеметов. Он вспомнил, как три дня назад их рота вместе с батальонами 732–го полка охотилась за немцами в лесу у Воробьево, и невесело усмехнулся: теперь они поменялись местами.
— Ладно, времени нет, — махнул рукой Петров. — Будем пробиваться к штабу дивизии. Следуй за мной, делай как я, других приказов не будет.
Комбат опустился на сиденье, закрывая люк
— Товарищ старший лейтенант, вы сами-то как? — спросил Безуглый. — Очухались?
— Вроде бы да, — вяло ответил комбат. — Сомлел что-то, но сейчас нормально. Даже заряжающим у тебя поработаю. Ты уже освоился, я вижу?
— Стрелять могу, попадать — не знаю.
— Ладно, выберемся, налажу тебя в училище, — хмыкнул Петров. — Вася, двигай.
— Куда? — крикнул Осокин.
— Отсюда направо и прямо до дороги, там скажу, куда свернуть.
Но до дороги они не доехали. Не пройдя и двухсот метров, Т–26 Петрова выскочил наперерез немецкому танку. Не дожидаясь команды, Осокин резко остановил машину, давая наводчику возможность прицелиться. Все решали секунды, противник уже заметил их, серая башня начала разворачиваться, но Безуглый с каким-то отстраненным спокойствием навел орудие в борт под башню и нажал педаль спуска. Сорокапятка коротко рявкнула, выбросила гильзу, и комбат перезарядил орудие. Пушка немецкого танка замерла, но затем снова поползла, ища русских. Радист, внезапно превратившийся в наводчика, все так же хладнокровно врезал немцу под маску, и этого оказалось достаточно — с пистолетной дистанции хватило даже сорока пяти миллиметров. Серый танк остановился, в башне открылся люк, и из него высунулся танкист в черной куртке. Фашист уже почти вылез, но внезапно нелепо взмахнул руками и провалился обратно.
— Магомед срезал, — заорал радист. — Ай молодец! Вася, обходи гада с кормы.
Немцы появились внезапно. Похоже, они двигались за танком, и, когда тот остановился подбитый, не бросились врассыпную, но решили уничтожить русскую машину. Бешено заматерился Осокин:
— Суки, закрыли все, ни хрена не вижу!
По броне загремели чужие сапоги, и внезапно перископ и прицел заслонило серым сукном.
— Вася, давай вперед на полный, — заревел радист. — Стряхивай их об деревья, сожгут ни за понюх табаку!
Жить им оставалось ровно столько, сколько понадобится немцам, чтобы бросить заряд тола на крышу моторного отделения. Внезапно по броне словно ударил отбойный молоток, длинная, в полдиска, очередь прошлась по машине, как метлой, Безуглый вдруг понял, что прицел чист. Механик вогнал танк в частый мелкий березняк, сверху послышался короткий вскрик, затем снова замолотил пулемет. Безуглый вертел перископ, но гитлеровцев больше не видел, по крайней мере, живых.
— Спасибо узбеку, стряхнул гадов, — крикнул он.
— Что ж он по танку-то не врезал? — ответил Петров.
— Может, пушка неисправна?
Безуглый приоткрыл люк и осторожно выглянул наружу. Немецкий танк постепенно разгорался, выбрасывая клубы черного дыма, на земле валялись трупы гитлеровцев. Т–26 Турсунходжиева стоял в десяти метрах от их машины, башня была развернута на запад. Приглядевшись, сержант наконец понял, почему лейтенант Турсунходжиев не стрелял по врагу из пушки и почему вышел из боя без приказа.
— У него ствол пробит, — громко сказал он, плюхаясь обратно на сиденье. — У самого конца, насквозь прострелен. Вот он и не стреляет. Товарищ командир, что делать-то будем? К штабу мы так не пробьемся. В этот раз повезло — немцы дуриком перли. Нарвемся на кого поопытней — он нас мигом сожжет. Да и без пехоты в лесу как-то не по себе. Эти, вон, чуть нас не прикончили.
— Приказа на отход не было, — прокричал в ответ комбат.
Радист снова высунулся из люка. Где-то рядом командовали по-немецки, разнеслась очередь, хлопнули взрывы гранат, на юг от них слышался шум моторов.
— Тогда думайте, товарищ старший лейтенант, мы окружены. Прорываться или здесь сдохнуть — решайте, мне, если честно, уже все равно. Скорей бы это кончилось все, не могу больше.
— Слушай, прекрати скулить, — рявкнул Петров. — Будем прорываться к штабу, понял?
— Есть! — сквозь зубы ответил радист.
— Вася, направление помнишь? Дуй прежним курсом. Нам нужно выйти на дорогу.
Танки прошли по кустам и редколесью еще полкилометра. Немцы больше не попадались, они были рядом, но кто-то словно охранял смельчаков, невредимо проведя машины сквозь боевые порядки врагов. Дорога открылась внезапно, Осокин проломился через молодую березовую поросль и уперся в борт выкрашенного в серый цвет грузовика с прицепленной противотанковой пушкой. В этот раз водителю были не нужны команды, танк рванулся вперед, протаранил автомобиль, отбросил его в кювет и, чудом не разорвав гусеницы на вражеском железе, перевалился на другую сторону. Турсунходжиев, выскочивший из леса вслед за Петровым, ударил второй грузовик, сдал назад, хлестнул длинной очередью вдоль колонны и уполз по следам комбата. Осокин вывел свой Т–26 на старую гарь и осторожно, чтобы не разуть машину, уводил ее подальше от дороги.
— Все, они шли от штаба, — крикнул старший лейтенант. — Теперь туда лезть бессмысленно.
— И что делать? — проорал в ответ Безуглый. — По этой роще туда-сюда гонять — смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.
— Вася, стой.
Танк остановился.
— Будем выходить на Воробьево, — после минутного размышления сказал комбат. — Туг, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.
— А откуда вы про вырубку знаете? — подал снизу голос Осокин. — А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит — все.
— На военном совете было, — ответил старший лейтенант. — Саша, где там Магомед? Не отстал?
— Нет, он за нами как привязанный держится.
— Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. — Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: — Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!
* * *— Стой, привал, — выдохнул лейтенант. — Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно — сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.
— Есть!
— Есть!
Командиры взводов отправились выполнять приказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами — сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком-то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел — краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по-прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.
