Александр Волков - Зодчие
От взрослых Андрюша Ильин не раз слышал историю о том, как потерял свою вольность Псков.
Началось это лет тридцать назад. По старинному договору с великими князьями в Пскове сидел московский наместник, но власть его была не велика. Городом правили выборные посадники, а важные дела решало вече, сходившееся по звону большого колокола.
С шумом и криком, иногда с кровопролитным боем решались вопросы, предлагаемые вечу. Но за народными толпами, сходившимися стенка на стенку, незримо стояли посадники, бояре, богатые купцы.
Дела вершились не по справедливости, а в пользу наиболее сильного, кто подкупами и посулами сумел сколотить себе самую большую партию.
Раздоры и несогласия знатных ослабляли город и могли оставить его беззащитным перед врагом.
Великий князь московский Василий III, дальновидный собиратель земли русской и умелый строитель государства, с тревогой смотрел на псковские порядки. Псковщина граничила с землями Ливонского ордена. Псы-рыцари то и дело нападали на русские владения, жгли, грабили, уводили в плен.
В последний раз немцы появились под стенами Пскова в 1501 году – при отце Василия, Иване III. Ливонский магистр Вальтер фон Плеттенберг привел пятнадцатитысячное войско. Псковитяне сами сожгли посады, расположенные за городскими стенами, и храбро отбивались от неприятеля, пока не подоспели на выручку московские воеводы Данила Щеня и Василий Шуйский.
Война окончилась бегством немцев в Ливонию. Но они могли снова нагрянуть. И если им удастся захватить Псков – это будет страшная угроза Московскому государству.
В 1509 году великий князь послал в Псков нового наместника – князя Ивана Михайловича из рода Репниных-Оболенских, человека сурового и немилостивого. У псковских посадников, бояр и богатых гостей[5] начались нелады с новым наместником, в Москву полетели жалобы.
Василий Иванович приехал в Новгород в самом начале 1510 года и приказал недовольным псковитянам явиться к нему – получить ответ на жалобы.
В праздник крещения, 6 января, собрались посадники, бояре и богатые гости в митрополичьей палате, а сотни младших людей стояли на морозе с непокрытой головой. Непокорный Псков ждал решения своей участи.
Московские бояре вошли в палату величавой поступью.
Прозвучали страшные для псковитян слова:
«Пойманы есте богом и великим государем…»[6]
Псковитяне опустились на колени и выслушали приговор Москвы:
«Вечу не быть; вечевой колокол снять и отвезти в Москву, к его старшему брату – вечевому колоколу Великого Новгорода; во Пскове будут сидеть два государевых наместника и решать все дела… И коли вы не покоритесь, много прольется псковской крови…»
В числе младших людей, посланных в Новгород от псковского простого народа, стоял на митрополичьем дворе и дед Андрюши – Семен, Афимьин отец. Старик часто рассказывал внуку о былых днях.
Псковитяне покорились: Пскову ли выстоять против могучей Москвы!
Этим не кончилось. Опасаясь, что против Москвы начнутся козни, Василий Иванович приказал: триста знатных семей расселить по другим землям; на их месте посадить московских дворян и раздать им поместья изгнанных. И из Среднего Города, раскинувшегося между реками Великой и Псковой и окруженного каменной стеной, были выселены тысячи псковитян.
Москвичи переехали на житье в Псков. А в Москве, близ Сретенки,[7] возник целый поселок под прозванием «Псковичи». Князь Василий III «подавал им дворы по Устретенской улице, всю улицу дал за Устретеньем», – говорит летопись.
Родители Ильи Большого и Афимьи тоже лишились своих домиков в Среднем Городе; они, как и многие, не захотели уходить от родных мест и поселились в сельце Выбутино на берегу реки Великой, у последнего ее порога. Но земля здесь принадлежала древнему Спасо-Мирожскому монастырю, и вольные горожане попали в монастырскую кабалу.
Псковитяне жалели о потере самостоятельности родного города, но понимали, что без присоединения к Москве Псков мог попасть под пяту ливонских рыцарей и это было бы рабством. Лучше уж жизнь, хоть и трудная, под владычеством Москвы. Таких убеждений держались и старик. Семен и зять его Илья Большой…
Раздались новые удары в дверь. Вошел староста Егор Дубов, грузный, медлительный, с неподвижным, точно высеченным из камня лицом.
Из вежливости помолчали. Егор спросил:
– Об чем речь, православные?
Узнав, что из монастыря приедут за добавочным оброком, он молвил:
– А ведь боярским людям вроде полегчае…
– Славны бубны за горами! – насмешливо отозвался Илья.
– Нет, не говори! – оживился Егор. – Коли перечесть, что я в монастырь перетаскал с Петрова дня…[8] и, боже мой! Туш говяжьих две, – староста загнул палец, – уток два десятка, – он загнул второй палец, – курей три дюжины, кабанчиков два, яиц поболе четырех сотен, меду шесть пудов…
– У меня бычка годовалого отняли! – пожаловался Тишка Верховой.
– … масла овсяного девять кадок, – продолжал Егор, загибая пальцы уже на другой руке, – чесноку вязок без счету…
– Вот жрут, дармоеды проклятые! – озлобился Ляпун.
– Это с нашего села, а сколько у них окромя деревень! Диво, братцы, – покачал седой головой Егор Дубов: – полсотни монахов, а какую власть над людьми забрали!
– Им так за святую жизнь положено, – усмехнулся Илья.
Мужики дружно захохотали.
Андрюша смотрел вниз серьезными, неулыбчивыми глазами. Мальчик удивлялся, что мужики ругают монахов. Он видел иноков в церкви; они казались тихими и благостными, как праведники на иконах.
«Не боятся, что бог накажет…» – со страхом подумал Андрюша про вольнодумцев-взрослых.
– Нет, как ни говори, – проворчал Ляпун, относя руку от уха, – а в старое время, в вольном Пскове, не в пример лучше жилось…
– Ты бы вспомнил сотворение мира! – непочтительно фыркнул Тишка и осекся под строгими взорами старших.
– А еще бы не лучше! – согласился с Ляпуном Егор Дубов. – Одно то взять, как нас монастырь год от году утесняет, свои старые грамоты рушит. Бобровые ловы от нас оттягали – раз! Рыбные тоже – два!
Он снова пустил в ход корявые толстые пальцы. Трудная должность выборного старосты приучила Егора вести всему счет; и хоть мужик не знал грамоты, но цепкая память и зарубки на деревянных бирках помогали ему без ошибок собирать оброки и рассчитываться с тиуном.
Выбутинцы любили угрюмого, неповоротливого Егора за честность, за то, что, не ослабевая духом, нес он мирскую тяготу и при всякой провинности односельчан первый скидал портки и ложился под розги.
Снова повздыхали, уставившись на стену. Там увидели привычное: юркие тараканы спускались с потолка, как всегда, когда прогревалась изба. К утру, лишь начнут промерзать стены, они пустятся обратно. Знакомая картина навела Илью на размышление:
– Вот, невелика тварь, а тоже ищет, где лучше!
– Уйду из Выбутина! Вот те крест уйду! – неожиданно воскликнул Тишка Верховой, возбужденно крутя бородку. Случайное замечание Ильи совпало с его затаенной мечтой. – Надел продам и подамся счастье искать!
– А покупщика найдешь?
– Найду!
– Вряд ли, – усомнился староста. – Ведь надобно за тебя внести и порядное и похоромное,[9] сочти-ка… А впрочем, вас с бабой двое, може и уйдешь!
– А земля? – спросил Ляпун.
– Что земля?
– Батька твой распахивал деревню,[10] ты забыл? Пни корчевал, аж кожа на спине лопалась, да вдвоем с маткой с поля волок! Забыл?
– Вот только что пашня… оно, конечно… – забормотал Тишка и смолк.
– То-то и оно! – победоносно махнул рукой Ляпун. – А они то знают и из нашего брата последнее выжимают…
Избу внезапно охватил мрак. Афимья, заслушавшись мужичьих речей, недоглядела за лучиной. Пришлось доставать угли из печи, вздувать огонь. Илья мягко пожурил жену:
– А ты, баба, позорчее досматривай!
Афимья поклонилась в пояс:
– Прощенья прошу, гостеньки дорогие!
– Что я еще скажу! – вспомнил Илья. – Говорят монахи, придет к ним с весны артель каменную церковь ставить.
Лица мужиков омрачились.
– Не было печали… – прошептал Егор Дубов. – Старых мало?
– Изветшали, вишь, того гляди обвалятся…
– Эх, – безнадежно махнул рукой староста, – теперь пойдет! То ли будем, то ли не будем сеять этот год. Уж я знаю, подводами замучают: кирпич вози, лес вози…
– Вот оно, мужицкое житье: как вставай, так за вытье! – произнес Ляпун и, кряхтя, поднялся с лавки. – Прощевайте, дорогие соседушки!
Он шагнул к двери, за ним Егор с Тишкой.
– Милости просим нас не забывать! – кланялись хозяева.
С этого вечера выздоровление Андрюши пошло быстро. Понемногу он начал ходить по избе, с трудом держа на плечах большую, не по возрасту, голову с высоким выпуклым лбом.
Ребята смеялись на Андрюшей: не голова – котел!
