Дмитрий Миропольский - Тайна трех государей
– Я здесь! – Одинцов помахал рукой, и Мунин его увидел. – Могу подбросить.
– Здравствуйте, – сказал Мунин, подходя к машине. – Мне бы до метро, если вас не затруднит.
– До метро само собой. А вообще куда надо?
Им оказалось по пути.
Молодой историк работал в научной части музея. Знакомство Мунина с Одинцовым было недавним и шапочным: они разок-другой пообедали за одним столиком в служебной столовой, перекинулись несколькими фразами и теперь здоровались при встрече. Но для замкнутого Мунина даже это выглядело достижением.
Одинцов ему нравился. Во-первых, потому, что не только задавал вопросы по делу, но и слушать умел. Во-вторых, потому, что не чувствовалось в его поведении вахтёрской снисходительности, обычной для охранников. В-третьих – чего греха таить? – тщедушный очкарик Мунин безнадёжно мечтал быть таким же уверенным в себе, статным и плечистым; научиться носить костюм и не отводить взгляда в разговоре… Колоритный образ Одинцова довершали седой клок в аккуратной причёске и наполовину седая левая бровь.
В машине Мунин с удовольствием устроился на подогретой коже переднего сиденья. Одинцов вырулил на Фонтанку, и они поехали вдоль замка по набережной.
– Как дела на интеллектуальном фронте? – спросил Одинцов. – Затяжные бои с оппонентами? Окопная война?
– Хватит, насиделись мы в окопах, – в тон откликнулся Мунин и ладонью похлопал по сумке, лежащей на коленях. – Наметился прорыв.
Учёный, надо же… Одинцов прикинул: парнишка недавно окончил университет, в армии наверняка не служил – то есть ему от силы лет двадцать пять. В пятьдесят с копеечкой у Одинцова вполне бы мог быть сын такого возраста. Только вряд ли близорукий – и уж точно спортсмен, а не рохля.
– Проры-ы-ыв? – Одинцов приподнял полуседую бровь и кивнул на сумку. – Нарушение охраняемого периметра? Стащили какой-нибудь раритет?
– Что вы, что вы, – снова подыграл Мунин, – красть грешно! Тут всё своё, родное.
Царь Иван Четвёртый Грозный.
Император Пётр Первый.
Император Павел.
Он откинул клапан сумки и вынул толстую тяжёлую папку в красной обложке. Видно было, что ему не терпится похвастать.
– Это как у Пушкина: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний», – продекламировал историк и, глядя на папку с любовью, взвесил её в руках. – Я пока не могу рассказывать, не имею права. Хотя вы человек от науки далёкий, вам можно. Вы ведь никому?.. В общем, получается, что как минимум три русских царя занимались одним и тем же.
– По-моему, все цари занимались примерно одним и тем же, – сказал Одинцов, – разве нет?
Мунин досадливо поморщился.
– Я не то хотел сказать. Мне удалось обнаружить и документально подтвердить, что Иван Четвёртый, Пётр Первый и Павел действовали по единой схеме. Как будто решали одну и ту же задачу. Каждый в своё время и каждый в своих обстоятельствах, но всё-таки… Более того, не только задача была общая, но и способы решения. Ощущение такое, что они действовали по инструкции, где сказано: делай так, так и так. Понимаете?
– Нет, – легко признался Одинцов.
– Это неудивительно. Даже я сначала не понимал, – заявил Мунин.
Одинцов посмотрел на него с иронией из-за этого даже, но историк взгляда не заметил и продолжил:
– Вообще никто ничего не понимал и внимания не обращал! Вы правильно говорите, что все цари занимались примерно одним и тем же. И эти трое тоже, но только до определённого момента. А потом вдруг начинали совершать похожие поступки. Парадоксальные и необъяснимые.
– Может, они для вас парадоксальные, – предположил Одинцов, – а для современников – ничего особенного.
– То-то и оно, что современники сомневались, в своём ли уме государь! – Мунин раздухарился и сел боком, повернувшись к Одинцову. – Иван, и Пётр, и Павел даже самых близких пугали. Сначала вроде вели себя привычно, а потом – щёлк! – и словно включалась какая-то другая программа, непонятная и потому особенно страшная. Вот из-за чего этих троих боялись и ненавидели, как никого другого.
– Погодите. Иван Четвёртый – это ведь Иван Грозный?
Мунин кивнул.
– Ну, тогда вопросов нет, почему боялись и ненавидели. Он же редкий кровосос. Родного сына убил? Убил. И людей казнил без разбора направо и налево…
– Не был Иван кровососом! – возмутился Мунин. – И сына не убивал, и казнил только тех, с кем иначе нельзя было. Вы повторяете сплетни, которым четыреста лет с хвостиком! Их ещё при жизни Ивана Васильевича сочинять начали. И в учебниках до сих пор врут, и никто правды не знает!
– А вы, получается, знаете? – Одинцов снова лукаво глянул на Мунина.
– Знаю.
Свернув за разговором у заснеженного Летнего сада, они переехали мост через Фонтанку, поблёскивающий золотом перил; миновали терракотовую с белыми прожилками глыбу Пантелеймоновской церкви – памятника первой морской победе Петра Первого, – и покатили к Литейному проспекту.
Мунин уже успокоился.
– Видите ли, – сказал он, – есть как бы две правды. Это нормально в любой науке, а в истории особенно. Есть правда для обывателей. Для вас, извините, и для них.
Историк махнул рукой в сторону прохожих за окном машины, и Одинцов уточнил:
– Для массы? Для народа?
– Для народа. А я имею в виду правду для специалистов, которые знают предмет более глубоко и разносторонне. То, что вам известно про Ивана Грозного, – это примитивная схема, которая грубо слеплена, проста для запоминания и удобна в использовании. Но мы, историки…
– Вы только сейчас говорили, что кроме вас никто не знает правды. Теперь оказывается, что её знают все историки. Противоречие, однако!
– Нет никакого противоречия. Любой мой коллега, если он действительно профессионал и притом неангажированный, с документами в руках за пять минут объяснит вам, почему Иван Грозный – не кровосос. В отличие от обывателей, которые получают сразу готовую схему, нам полагается собрать факты, потом проверить их на достоверность и только тогда уже складывать один к другому. Проблема в том, что учёный обычно стремится подтвердить или опровергнуть какую-то гипотезу – свою собственную или своих предшественников. Поэтому интерпретирует события с заданным результатом, и картина получается необъективной.
Одинцов с интересом взглянул на Мунина:
– Чем же вы в таком случае отличаетесь от остальных?
– Тем, что я поставил принципиально другую задачу, – с гордостью сообщил историк и поправил на носу съехавшие очки. – Я не пытался ничего доказать или опровергнуть. Мне было не важно, Иван Грозный – это исчадие ада или святой. Точно так же Пётр Первый мог быть агентом Европы или патриотом России, а Павел – безумным солдафоном или титаном духа, который опередил своё время. Я знал о них то же, что и другие. Просто обратил внимание, что действия Ивана Васильевича, Петра Алексеевича и Павла Петровича очень отличаются от действий остальных государей, зато очень схожи между собой.
Мунин погладил папку.
– Поступки каждого человека, – сказал он, – это его личное дело. Мало ли что кому взбредёт в голову? Но когда странные и притом одинаковые поступки совершают руководители страны, живущие в разные времена, да ещё совершают не вынужденно, а преднамеренно – тут уж извините. Это не может быть случайностью. Очевидно, есть какая-то закономерность, есть система!
– И эту систему вы… – начал Одинцов, а Мунин подхватил:
– …и эту систему я попытался описать. Просто сложить и сопоставить исторические факты, ничего не доказывая и не опровергая.
Машина пересекла Литейный проспект, обогнула по дуге акварельный кулич Спасо-Преображенского собора вдоль ограды, набранной из трофейных пушечных стволов, и скоро вывернула на Кирочную улицу.
– Спасибо. Где-нибудь здесь остановите, пожалуйста, – попросил Мунин.
Спасо-Преображенский собор.
Вдоль поребрика всё было занято, но чуть впереди мигала левым поворотником припаркованная машина. Одинцов притормозил за ней; включил аварийку, перекрыв полосу и давая водителю выехать, а потом ловко нырнул на освободившееся место.
– Это что значит? – спросил он, глянув на обложку папки, поверх которой красовалась большая жёлтая этикетка с надписью: Urbi et Orbi.
Мунин смутился и принялся запихивать папку в сумку.
– Урби эт орби? Да так…
– Ну а всё же? – не отставал Одинцов.
– Это значит «Городу и миру» на латыни. Овидий… поэт был такой древнеримский… Овидий писал, что другим народам на земле даны границы, а у римлян протяжённость города и мира совпадают. В общем, обращение такое древнеримское – ко всем и каждому. Урби эт орби.
Мунин справился с папкой; попрощался, вылез из машины, накинул капюшон и побрёл в сторону пешеходного перехода.
