Дмитрий Щербинин - Заре навстречу
— Разреши я метну, а?
Стёпа быстро протянул ему гранату.
Радик выдернул чеку, немного приподнялся, и что было сил метнул гранату в сторону беснующихся врагов.
Почти сразу же раздался ужасающий, поглотивший в себя все вражеские вопли грохот. И хотя граната взорвалась на некотором отдалении от врагов, всё же один немец схватился за бок и, громко крича, повалился на землю.
Ещё слышны были прерывистые, порой противоречащие друг другу команды. Враги начали стрелять в сторону степи — как раз туда, где залегли Стёпа и Радик.
Трассирующие пули со свистом пролетали над их головами, и ребятам было страшно, и в то же время радостно.
Повернулись, поползли прочь, а над их головами всё ещё свистел свинец.
* * *Наконец Серёжке удалось поджечь заваленное тряпьём помещение. Пламень вспыхнул сразу так ярко, что на несколько мгновение Тюленин потерял способность видеть.
Тем не менее, он спрыгнул с подоконника, и сделал несколько шагов в сторону яра. Одновременно с этим раздался звон битого стекла — это оставшийся в казарменном помещении фашист высадил окно стулом.
Затем и сам фашист выпрыгнул, и увидел фигурку Тюленина. Он выхватил револьвер, и выстрелил в Серёжку… но промазал — глаза немца слезились от попавшего в них дыма.
Серёжка тоже выхватил револьвер и несколько раз выстрелил в сторону врага, но тоже промазал. Немец отшатнулся за угол здания, где нос к носу столкнулся с полицаем, который едва его не застрелил, потому что принял за партизана.
Немец истошно вопил:
— Партизан! Партизан! — и указывал за угол здания.
Полицай свистнул, и рядом с ним вырисовались фигуры ещё нескольких предателей.
Осторожно заглянули за угол здания, и смутно разглядели силуэт Тюленина, который побежал по склону яра. Начали стрелять в его сторону, причём не только из пистолетов, но и из автоматов.
Пули часто рассекали воздух вокруг бегущего Серёжки, и он понимал, что они рано или поздно заденут его.
Но вот Тюленин увидел большой пень оставшийся от росшего здесь когда-то тополя, и вспомнил, что под этим пнём находится пещерка. Бросился туда, и укрылся.
Прямо над его головой раздались шаги, ругань…
По стенам оврага метались световые овалы от электрических фонарей полицаев.
В это время со стороны пылающей бани раздались крики — полицаев звали тушить пожар, и они побежали туда.
Серёжка выбрался из своего временного убежища, посмотрел на пылающее трёхэтажное здание бани, на многометровые, вздымавшиеся, казалось к самым звёздам языки пламени, и подумал, что это — самый большой из всех когда-либо разведённых им костров.
От отсветов могучего пламени даже и в самых отдалённых уголках яра теперь было так ярко, как днём. Но, Серёжка, нисколько не таясь, направился к своему домику.
Он гордился совершённым, он гордился собой и своими друзьями…
* * *Вот именно до этого места дошёл в своём сбивчивом рассказе Витька Лукьянченко, когда тихонько скрипнула дверь, и в его комнатку заглянула Витькина мама. Она увидела не только своего сына, но и Витю Третьякевича. Она хорошо знала Третьякевича, и поэтому даже обрадовалась ему появлению и, приветливо улыбнувшись, сказала:
— Здравствуй, Витя. Ты к нам надолго?
И Витя Третьякевич ответил:
— Если бы вы разрешили, я бы у вас поселился денька на два-три. Мне надо с местными друзьями своими по всяким делам пообщаться, да и вообще — присмотреться получше, как здесь у вас; ну а потом, по-видимому, я обратно в Ворошиловград пойду, и вернусь уже окончательно, вместе со своими родителями.
— Конечно, Витенька, — кивнула мама Лукьянченко. — Может и на моего Витьку повлияешь: вразумишь его, как опасно по вечерам, когда уже комендантский час наступает из дому уходить.
— Повлияю, — кивнул Третьякевич, а про себя подумал, что все силы приложит к тому, чтобы и Лукьянченко и другие ребята в такое вот «неурочное» время из дому как можно чаще, и до полной победы над врагом.
Несмотря на то, что проходящие немецкие части безжалостно грабили местное население, мама Лукьянченко предложила Вите Третьякевичу несколько жареных картофелин.
Несмотря на то, что ему очень хотелось есть, Витя съел совсем немного…
После этого скудного ужина Витька Лукьянченко произнёс:
— Итак, продолжаю рассказ о наших делах.
И зевнул…
Витя Третьякевич подошёл к окну и, отодвинув маленькую дощечку на ставне, выглянул на улицу. Там было уже совершенно темно, и только светили с черных небес яркие звёзды. Где-то в отдалении лаяла одна из немногих оставшихся в Краснодоне собак.
И Витя спросил у Лукьянченко:
— А на сегодня никаких поджогов у вас не назначено?
— Не-а, — помотал головой Лукьянченко, с выражением самого искреннего сожаления от того, что вот действительно ничего им сегодня не доведётся поджечь.
— Ладно. Тогда давай спать. Завтра ты мне всё доскажешь.
Витькина кровать была слишком узкой, чтобы разместиться на ней вдвоём; и поэтому он гостеприимно предложил Третьякевичу лечь именно на эту кровать, а себе постелил на полу.
Но Витя Третьякевич не мог сразу заснуть, а всё ворочался с боку на бок. Жажда подпольной деятельности так и бурлила в нём; а в комнате Лукьянченко ему казалось слишком душно; хотелось улечься прямо под звёздами.
И вот Третьякевич тихонько позвал:
— Витька, ты ещё не спишь?
— Вроде — нет, — раздался сонный голос Лукьянченко, затем он прошептал задумчиво. — А, впрочем, может твой голос мне снится, и тогда я действительно сплю.
— Нет, не снится тебе мой голос. Я вот просто думаю: ведь не Тюлениным единым…
— Чего?
— Я просто знаю, что в Краснодоне живёт ещё много хороших ребят и девчат, которые не смогут так вот просто сидеть и терпеть новую власть. И хотел сразу спросить: а тебе неизвестно что-нибудь о действии других групп?
— Нет… ничего не известно… хотя кое-что слышал…
— Где слышал? Что именно? — встрепенулся в темноте Третьякевич.
— Да, в общем-то ничего определённого. Так… Люди говорят, что вот, вроде бы, видели листовки, призывающие к борьбе с немцами и их прихвостнями. Но эти листовки были написаны не нашей группой.
Проговорив это, Лукьянченко протяжно зевнул.
— Ну ладно, давай спать. Ведь, как известно, утро вечера мудренее, — смилостивился над ним Витя Третьякевич.
Глава 12
Первомайка
Если бы Витя Третьякевич, стоя на вытянутой холме, по которому проходило шоссе ведущее из Ворошиловграда, решил спуститься не в сторону Краснодона, а в противоположную ему сторону, то он попал бы в посёлок Первомайский.
В общем-то, этот посёлок официально считался частью Краснодона, и действительно им являлся, но всё же отделён был от основного города уже упомянутым протяжным холмом. Многие дома в этом Краснодонском районе, который жители называли просто Первомайкой, были старейшими домами в городе. Их построили казаки, которые селились здесь, когда ещё не было никакого города Краснодона, а был шахтёрский посёлок Сорокино, и лепившиеся вокруг него маленькие хуторки.
Эти старые казаки обосновывались здесь надолго, и дома свои строили на славу, на многие десятилетия, а может — и на века. Они строились так основательно потому, что знали, что в этих домах предстоит жить и их детям, а каких-либо переездов не предвидеться.
Здесь много было таких чистых, светлых, больших, но одноэтажных домов, окружённых пышными садами, в которых росли уже вполне солидные вишнёвые, яблоневые и грушевые деревья.
В летнюю пору приятно было вдыхать жаркий, насыщенный запахом спелых, сочных плодов воздух.
Но летом 42 года в этот переполненный ароматами и щедрым солнечным сиянием воздух вплелась ещё и вонь от выхлопных газов многочисленной, проезжавший по близкому шоссе военной техники; а голоса всё чаще звучали тревожные. Люди обсуждали возможность оккупации города. Кто-то воспринимал такую возможность с ужасом; кто-то не верил в это, ну а кое-кто с тайной надеждой поджидал захватчиков, чтобы устроиться при них со всеми возможными удобствами.
Конечно, как и во всём остальном Краснодоне, как и во всей огромной Советской стране много было в Первомайке таких молодых людей, которые, несмотря на свой чрезвычайно юный возраст ходили в военкомат, прося, а иногда и требуя, чтобы их взяли на фронт, но каждый раз к величайшему своему сожалению, получали от ворот поворот.
Среди таких юношей был и Анатолий Попов. Ведь его отец с первых дней войны ушёл на фронт, вот теперь и сам Толя ходил в военкомат вместе со своим другом Володей Розогиным. Было это осенью 41 года, но тогда их, не закончивших ещё школу, быстренько отослали продолжать обучение.
По дороге домой, Володя Розогин говорил угрюмо:
— Ответ у них всегда стандартный: «не доросли ещё».
