Сергей Кравченко - Яйцо птицы Сирин
И лес, лес заполнял все пространство между болотами, холмами, горами и небом. Огромные, толстые сосны и лиственницы казались каменными столбами, колоннами древних крепостей, павших, но по-прежнему неприступных.
Старики на Чусовой сказывали, что от хвоста Серебрянки до реки Туры полдня пешего ходу. Но сорок стругов, даже облегченных в Кукуй-граде, на себе не потащишь. Решили поставить на полозья с десяток судов, а потом, если придется, вернуться за остальными. Срубили полозья для волока. Поволокли корабли, похожие на сани, надрываясь, скользя в каменных осыпях, увязая в сырых лощинах.
Зря, конечно, Ермак воды по-настоящему не разведал. Тащиться наугад было глупо. Но еще глупей было ждать да рассуждать. Пан, правда, предлагал сидеть до холодов и ехать санным поездом под парусами, но остальные его не послушали, — хотели-таки плыть по воде.
Так промучились три дня. И уже слышались голоса, что струги нужно кинуть, поклажу перебрать, с собой нести только самое нужное. Или уж назад поворотить. Ропот у костров, выкрики на сходках множились, становились злее, настойчивей, и Ермак задумался. Стоит ли класть голову за царскую прихоть? Не вернуться ли на Волгу и не сплыть ли к Хвалынскому морю? А может, и правда, бросить струги, распустить слабых, а с дружками верными двинуть вперед налегке, без дурацкой клетки? Чем там не земля? Ведь бились за что-то сибирские всадники, остановившие разведку в прошлом году? Знать, готова в Сибири для молодца добыча!
Ермак застыл на холме, приложив окованную рукавицу к стальной переносице шлема, и смотрел вперед, не мигая...
Глава 19
1581
Москва
Авторское отступление 1: Наставление свыше
Мы снова сидели с Иваном Грозным на верхней площадке дворцовой лестницы, что ведет от Красного крыльца на площадь Соборную. Иван восседал в резном кресле с высокой спинкой, а я — на верхней ступеньке, по леву руку. Снизу, в полупрофиль, неподвижная, прямая фигура царя казалась особо величественной. Грозный был безмолвен. Глаза его смотрели прямо, брови не ломались безумной молнией, а гнулись правильной дугой. Казалось, опытный фотограф долго усаживал царя, поправлял на нем складки кафтана, убирал за ухо седую прядь, по-одесски шутил, выманивал улыбку.
И это ему удалось. Грозный был вполне пригоден для парадного портрета. И получиться должно было здорово: орлиный нос, горящие, наполненные мыслью и напором глаза, осанка, мощные, но не толстые кисти рук на царских регалиях, — порода!
Грозный думал, что вот, поляки разбили пушками каменные стены Острова, и Псков почти окружили, но Шуйский Иван Петрович держится крепко, отобьет! И погода неплохая. И сын вот родился — три сына теперь у царя, крепок рюриков корень! И еще крепче стоять будет, когда сибирское дело сделается. Грозный улыбнулся. Можно было снимать.
Но пред царем не фотограф Яша суетился, а спальник Федор Смирной стоял.
Смирной тоже выглядел картинно. Стержень спины держал по-мхатовски, руками не теребил, ногу не подгибал — держал пятки вместе, носки врозь. Кафтанчик Федин польского стиля пламенел киноварью и даже позумент на нем кой-какой имелся; шапка, тоже красная, оторочена была натуральным мехом, почти в цвет молодецких волос...
Э! Да что ж он, скотина, перед царем в шапке стоит?! Неужто есть тому причина? Уж не сын ли он царю боковой-пристяжной? Уж не на царство ли намылился мимо Иван Иваныча Большого, Федор Иваныча Среднего, да Дмитрий Иваныча Новорожденного? А может, я его с кем путаю? А вдруг он тот самый князь Федор, на голову болезный и есть?
Нет. Вон они у Архангельских врат стоят. Оба. Иван Большой да Федор Средний — с окольничьим царским Годуновым за дела разговаривают, планы на будущее строят, младенцу Димитрию здравия желают.
— Ты шляпу-то сыми!
Смирной завертелся, не понимая, откуда звук, и что за «шляпа» такая.
— Шапку ломай, холоп, царю кланяйся! — грозно рыкнул я в близкое ухо, и все стало на свои места. Федор сорвал шапку, согнулся в пояс, и когда выпрямился, глаза его больше не были стеклянными пуговицами.
Иван медленно кивнул.
— Пора бы посох митрополиту вернуть, — шепнул я и ему.
— Ты, Федор, возьми у дьяка дворцового посох, да отнеси Дионисию. Пусть не сердится. Да зови ко мне ужинать. Хочу послушать о жизни вечной. И не зело лепечи! От царя послан.
Тут на крыльце оказался дворцовый дьяк Ферапонт с длинным предметом, обернутым красной тканью. Федор принял посох и рванул вниз по лестнице.
По жизни Федор знал кремлевские закоулки, как свои пять пальцев. Но это — по жизни. Но у нас, соскочив с нижней ступеньки, он вдруг задергался, как Буриданов осел, меж левой копной Успенского и правыми копешками Архангельского и Богоявленского соборов.
— Ошую беги, ошую!
— Федор кинулся влево, но пути не чуял — то ли ему огибать Успенье, то ли втискиваться в щель между Успеньем и Ризоположеньем?
— Правее держи, в белые врата. Служебное крыльцо Дионисия с обратной стороны пристроено, чтоб государя суетой монашеской не смущать.
Федор пробежал белокаменный свод, круто вывернул влево и поскакал по крутой лестнице в покои митрополита.
Старец встретил его насупленно. Принял сверток. Развернул. И чуть не грохнулся оземь, узревши дело рук опального Курляты.
Федор не дал преосвященному возопить и затарахтел смиренно, но твердо, — я едва успевал подсказывать.
— Изволь отче отужинать с государем. Да будь готов к беседе о жизни вечной. А за посох не серчай, замздится сторицей.
— Ка-ак замзди-ится!?.. — слезливо затянул митрополит, но мы опередили.
— Скажи ему, что в посольском приказе сыскались три рога единороговых, неочищенных, — нашептывал я.
— Нынче они в государевой сокровищнице, — подхватил Федя, — так ты возьми их, да отдай умельцам-златодельцам. Вот посох и поправится.
И мы выкатились на свежий воздух, не дожидаясь греха.
На площади тем временем все пришло в расстройство.
Царь без спросу убрел в опочивальню, хоть до вечера было далеко, а еще намечался званый ужин.
Великий князь Иван Иваныч и Годунов панибратски толкались у входа в Архангельский погост. Федор Иваныч и вовсе уселся наземь, разуваться начал.
Собачья свадьба безбоязненно вертелась у ног и бердышей караульного наряда. В открытые окна дворцовых спален высунулись посмотреть на собачьи радости голые Ирина Годунова и ее сенная девушка Глаха. Забыли одеться дуры. Стрельцы отвлеклись от собак.
Пришлось их всех разводить, направлять, строить, одергивать, гнать с площади стрелецкими сапогами, стыдить именем Девы Марии и прочих святых дев, непорочных ныне, присно и до наших веков. Вот же люди непостижимые! Никак не могут без гласа свыше, без божьей воли, без начальства небесного и земного. Все ищут благословения, наставления, приказа, казни. Жаждут канона, литургии, чуда, сказки. Как с ними управиться, когда они в глаза не смотрят, а лупятся в пустое небо, — все ждут Книгу Голубиную?
Ну, хоть читать еще не разучились, и на том спасибо!
Быстрее назад, к Ермаку!
Глава 20
1582
За Камнем
По Туре и Тоболу
Ермак по-прежнему стоял на холме, приложив окованную рукавицу к стальной переносице шлема, и смотрел вперед, не мигая.
— Ну что ты стал, Ермоша! — зашептал я ему в ухо, хоть и было оно прикрыто кованой пластиной, — одесную гляди!
Богатырь повернул башню головы направо градусов на 30, но дальше могучая шея в пластинчатом ошейнике не подалась. Тогда он довернул наводку всем бронированным корпусом.
— Видишь, — мга над пролеском? Иди туда, это и есть река Тура. Две недели пути по течению, и она впадает в Тобол. Тобол течет с полудня от башкир. Вода в нем теплая, стыть не успевает. По Тоболу сплывай на... полночь, — я с трудом подбирал понятные Ермаку слова, — через три сорока верст впадете в Иртыш. Там наше Птичье Место. Ищи дуб. Дубы тут в редкость.
Ермак снова заскрипел доспехами, обернулся направо, налево, видит — нету никого. Перекрестился, крикнул так, что уши заложило:
— На конь! Струги не покинь! Вода недалече!
Станичники нехотя зашевелились, потянулись к мешкам, конской упряжи, стругам на длинных полозьях.
Ермак обходил их, ободрял, божился, что слышал глас небесный, видел перст указующий и прозрел путь на тридцать поприщ.
Прозрение сбылось почти сразу. Прибежал передовой казачок с криком «Волок!». Действительно, среди густой, затвердевшей от сухости травы проступили едва заметные колеи, оставленные волокушами. Летом здесь перетаскивали сани из Серебряной в Туру и обратно.
Пошли веселей. Вышли к реке на очень удобной поляне, сделали привал, переночевали. Наутро отправили отряд назад в Кукуй. Еще через день все струги оказались в сборе. Кричали ехать немедля, но Пан настоял обождать еще день, — подсмолить струги, срубить сарай для полозьев, зарыть малый дорожный припас, укрепить по бортам судов рогатки для пищалей. И еще распределили людей. В каждый струг назначили начальника, гребцов, немцев с пищалями. Переводчиков развели на первое и последнее судно. Святого Порфирия и Боронбоша посадили на головной корабль. Для спасу и для страху.
