Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
…Моя жизнь больше не будет зависеть ни от кого. Я государь. Наоборот, все будет как узда в руке… Как скажу… как захочу… Мысли Василия рвались и метались в радости. Он еще разу не пробовал меду хмельного и вин заморских чашу не пригубливал, но сейчас словно опьянел: Золотистым туманом застилало голову, в груди ширилось чувство свободы неохватной. По мановению… шептал ему кто-то… по мановению глаз твоих склонятся гордые и головы их падут, и дыхание окончится. Боже мой, зачем?… Всех приведу под руку свою. Укорочу спеси их и сломлю надежды коварные… Что я, чьи?… Нет, сломлю и волю окажу, торжеством моим покроется похотение каждого.
Ликующие голоса хора уносились в надмирность бытия, и близость к Богу казалась столь возможной, сладостно справедливой, почти уже наступившей. И забыл тогда князь, чей он раб на самом деле…
«Эх, запущу я им вшу под яйцы, брательникам двоюродным. Забегает семя княжеское, зачешется. Хорошо я Софье-то ничего не взрызнул [65] сгоряча. Уду-умаю. Скоро уж. Чую, близко мысля, как язычок змеиный помиговат…» Лицо Ивана Дмитриевича Всеволожского хранило благочестивое выражение. Уста прилично сомкнуты. Глаза дорогими агатами поблескивали в густоте ресниц. Руку белую большую вздымал неспешно на лоб, на грудь широкую и на рамена могучие. По сторонам не смотрел. Только видел все и с боков, и с заду, и в землю на семь аршин. Вон царевич Мансыр щелки свои татарские уставил на Ивана Старкова, наместника коломенского. В чести боярин, хоть и летами небогат. На окуня похож. Подбородок скошенный вразброс волосом редким крыт, а кожа на шее желтая, уже морщинами в клетку изъедена. От поклонов, вестимо. Зол ты стал, Иван Дмитрич… И глаза, как у окуня, прозрачные, краснотой обведенные. Зубки мелкие, острые в приоткрытом рту. От внимания и усердия приоткрытом. А глазки окунёвые с татарскими встречаются… «Кровь свою помнишь? – усмехаются татарские.- Чей ты внук, помнишь? Иль совсем русским стал, робким и забывчивым?» Красные глазки Старкова ёрзгают: рази всех упомнишь? Да как же забыть! Ведь это честь твоя – царевич Серкиз, выехавший из Орды еще при Дмитрии Донском. Лаской сочатся глаза Мансыровы, намеком кунацким, древним зовом Степи.
Топчи красным сапогом ковер, князь Василий. Готовься к возведению. А взглядов людских быстролетных тебе не уследить. Они скорее и загадочней молоньев в тучах. Только взгляд Всеволожского никому не прочесть. Одна благожелательность и снисхождение. К неразумию людскому, суете сует ихней. Даже и к клеветникам своим злокозненным снисхождение. Бархатный ночной взгляд с золотыми искрами: излелею мечту подлую, дело аредово и приражу Донских, всех на одно веретело насажу, как утей пролетных. Ужо близится свадьба Василия. Известно, с кем. Все дознано. Вон серпуховские, будущая родня, скорей вперед продираются. А Марья-то, Марья Ярославна тоже тута-а. Лицо скуластенькое и в ямочках, как попка у грудного ребенка. От природы смугла, волосы сухие, взгляд быстрый и развалистая шустрая походка. Бывают девки – в будень чумичка, в праздник белоличка. Эту, как ни наряжай, все чумичка. И голос, как у ревучей ослицы. Со свадьбы все и начнется. Иван
Дмитриевич искоса опечатал будущую великую княгиню возженным будто бы, мужским взглядом. Скраснелась. Но глаза не отвела. Бойкая. Плодовитая будет ярочка, тугосиськая. Ну, ожидайте, князи Донские, знатные, вшу в уды. Поскребетесь, перебеситесь. И друг друга пожрете.
Когда Василия под руки подвели к злату столу и посадили, состояние его достигло столь необычных степеней, что он видел как бы сразу всех и каждого в отдельности: взмокших от духоты бояр, купцов с честными воровскими глазами, завистливое надмение послов иноземных, простодушное любопытство люда мелкого звания. Софья Витовтовна стояла в бесстрастии, только пот промокала в подглазьях и складках щек. «Матушка правит мной и всеми»,- проплыла мысль скользкая и холодная. Ну, это до поры. Марья серпуховская уже вся в готовности, раскрылилась, взгляд призывный, хозяйский. Острое внезапное чувство недоброты ко всем отрезвило Василия. На кого опереться? Кому ввериться? И только одно лицо выделил он, чернобровое, благородное – боярина Всеволожского и испытал к нему доверие и признательность. Немало потрудился боярин на пользу Василия. Это должно вознаградить. И не просто вознаградить, а многими милостями. А вон и дочь его – боль и стыд и жгучесть памятная… Смех ее серебряный, в орешнике пропадающий, ножки белые, в тинистых ручьях сада вязнущие. Где все это? Где счастье и легкость тех летних дней перед отъездом в Орду?
– А вот этот цветок, князь, называется уголек в огне. Середка черная, а венчик аленький… А этот- Христово око, лепестки, как ресницы мохнатые.
– Смешно, И похоже. Вправду будто глаз.
– А еще Карлина трава, от нее силы прибывают, бодрость настает. А еще – седая Вероника… Смотри, как много всего вокруг. Тюльпаны сошли, а еще всякой красоты прибыло.
Ласков, усмешлив, разнежен был голос Всеволожского там, в весенней степи ордынской… Ветер теплый, душистый и сухой, синь разметнувшегося необъятно неба, пенье нехитрых жаворонков. Как было спокойно на душе. Даже вспоминать чудно, как было спокойно. Ждали от хана ярлык. Но без злострастия гадал о нем Василий. Иван Дмитриевич хлопотал и заботился о всем, словно ему ярлык нужнее был, чем Василию.
Они лежали на сухом степном взлобке, как родные, я говорили вполголоса в полном согласии и понимании. Хорошо было, надежно рядом с таким боярином.
«Иван Дмитрич, прости меня, что не женюсь на Насте»,- мысленно попросил Василий с царского места. Если бы можно было сказать это сейчас вслух! Непроглядно и чуждо отвечали ему глаза Всеволожского из тесноты у амвона.
Лицо Насти то наплывало, будто наносимое волной, то делалось неразличимым среди других. Сжатые почернелые губы, резкие тени на щеках, запавшие подглазья и венчающий лоб кокошник, усыпанный играющими в блеске свечей цветными каменьями. «Уголек в огне»,- неслышно прошептал Василий.
Хор грянул «Многая лета».
Великое княжение Василия Второго началось.
Никто не замечал в дальнем углу храма тоскливых глаз смиренного инока Антония.
6
Соделали дело великое. Теперь впереди свадьба. Софья Витовтовна чувствовала себя довольной и умиротворенной. Был один из редких в ее жизни дней, когда она отдыхала, отодвинув все заботы. Главное, сын – на престоле. Теперь – женить. Ну, это занятие приятное, хотя и хлопотное.
Сегодня привиделся ей сон. Давно перестала сниться Литва. А тут будто стоит она на стене замка в Троках с мужем, детьми еще. Обрадовалась. Но лица Васиного никак не разглядеть, только чует руку свою в его ладони мальчишеской, шершавой. И все хочется ей объяснить русскому княжичу, как Литва прекрасна. А он говорит: «На Руси будешь жить со мной». Хорошо. И страшно. Ветер такой на стене с озер… Как давно их не видела… И русской княгиней хочется стать, соправительницей страны могучей, богатой, неспокойной. Честь большая. Не век же в Трокае сидеть. И княжич пленный нравится. Софья рада. Но дрожь от холодного ветра сотрясает ее. А княжич берет лицо ее руками жесткими и в губы целует. Потом отворотился, и уж не смеют они взглянуть друг на друга. А у него волосы от ветра дыбом… Родной мальчик среди каменных зубцов Трок…
Софья даже чуть всплакнула. Такой славный сон. Должно быть, доволен Василий, что сын их единственный посажон. Она волю мужа исполнила.
Тут-то и вошел к ней смело, бровь бархатную выгнувши, Иван Дмитриевич Всеволожский. Ни обиды, ни замешательства никакого не выказывая. С улыбкой. – И не благодари, матушка, не благодари.
А она и не собиралась. Софья вспыхнула от неловкости.
– Чего тебе? Переговорено все вроде?
– Пришел порадоваться с тобой вместе. Аль мы друг друга забывать стали?
– Я сегодня мужа видела,- сухо сообщила Софья.
– Муж дело хорошее, – согласился Иван Дмитриевич.- Когда он есть. Теперь, слышь, и внуков собралась завести?
– Будут и внуки, невелика хитрость,- с неудовольствием подтвердила Софья Витовтовна. Так ли уж ты умен, Иван Дмитрич, если плохо понимаешь желания княжеские? А желание сейчас такое – чтоб разговоры закончились и боле не возобновлялись.
– Серпуховскую берешь? – ласково поинтересовался Иван Дмитриевич.
– Ее.- Софья Витовтовна нахмурилась. Отчет, что ли, ему давать? Знала, отчего сердится, и потому сердилась еще больше.- Не могу, Иван, сделать, чего ты хочешь.
– Вижу. А разве я прошу об чем? – Голос его звучал мягко, ровно.- Просто я тебя, княгинюшка, сничтожу.
Она не испугалась и не растерялась. Она удивилась. – Как это?
– Я сам молвь пущу про тебя скверную, похабную. Софья Витовтовна усмехнулась.
– Сам ты конь женонеистовый. Все знают.
– И в Свод занесут про тебя: «Не сыта бе блуда».
