Юзеф Крашевский - Остап Бондарчук
При таком знакомом, хотя очень обыкновенном в этом краю имени, Альфред изумился.
— Где же живет этот Бондарчук?
— В яре, недалеко. Вот там виден хуторок.
— Что же он крепостной чей-нибудь?
— А Бог его знает.
— Хозяин?
— Нет, пан, так, добрый человек, не знаем сами, откуда: нам Бог его как бы с неба послал. Поселился в этом яре, построил домик, огородил садик, завел пчел.
Альфред начал думать, что он неожиданно попал к приятелю. Все более и более убеждаясь в этой мысли, он подошел к крестьянину, стараясь выпытать у него нужные сведения.
— Что, он уже старый человек?
— Кажись, нестарый, хотя борода и делает его старым. Никто не знает, откуда он пришел, кто ему дал этот клочок земли. Для нас, соседей, Бог его дал. Теперь есть с кем посоветоваться, получить облегчение в болезни, в беде, мы очень привыкли к нему. Вот я теперь засек ногу топором и иду к нему. Он знает травки, имеет пластыри и многим помогает. Сестра у меня была больна без надежды, у всех лечилась, призывала даже и цирюльника, никто не помог, а он написал что-то такое, велел снести записку в Каменец, а там все очень удивились и дали скляночку: едва сестра приняла половину, как уже встала на ноги. И не нам одним он так удачно помогает, все за него Бога молят.
Альфред еще более убедился, что счастливый случай навел его на след приятеля. С биением сердца шел он протоптанной дорожкой к указанному хутору. Солнце уже почти закатилось, и последние лучи его отражались на верхушках деревьев, весь яр объят уже был сумраком и дышал холодным ветром. Распустившиеся цветы мелиссы, шиповника и других трав наполняли воздух благоуханием. Густо сплетшиеся березы, дубы, орешник загораживали домик, и только синяя струйка дыма, взвиваясь кверху, возвещала о человеческом пребывании. Они подошли наконец к окруженному терновником валу, и крестьянин тотчас же отворил ворота.
Альфред еще раз убедился, что его привел сюда счастливый случай, увидев это строение. Два старые кривые дуба охраняли его своими листьями, а поляна, заросшая густым лесом, окружала ее за валом. С северной стороны утесистая гора с выдавшимися серыми утесами, через которую пробивалась зелень, совершенно закрывала это тайное убежище. Между скал узенький чистый ручеек стекал на каменья и разливался в глубине долинки по глубокому вырытому руслу. Тишина прелестного вечера прерывалась только говором колеблющихся от дуновения ветра деревьев. Они вошли во дворик, у порога залаяла собака, подняла голову и осталась с выпученными глазами, как бы желая распознать вошедших. Этот маленький домик прилегал к другому небольшому строению. Оба строения были окружены садиком, засаженным фруктовыми деревьями, огородными овощами и лекарственными растениями. В нем были поставлены в несколько рядов соломенные стулья. Под старым дубом большой кусок скалы, брошенный как бы умышленно, служил вместо лавки.
Маленькие сени разделяли домик на две части, крестьянин показал Альфреду налево. Он уже не сомневался, что после десятилетней разлуки наконец найдет давнишнего своего товарища, и отворил двери. В маленькой избушке, белой и чистой, освещенной двумя окнами, сидел за столом нагнувшийся над книгой мужчина, одетый по-крестьянски, с отпущенной золотистой бородой, с открытой почти лысой головой, со впалыми бледными щеками. Это был тот самый человек, которого Альфред случайно встретил в Каменце.
В этой избе ничего не было, кроме стола, лавки, двух простых деревянных стульев, полки с несколькими книжками и маленькой аптечки. Над камином висел литографированный портрет Альфреда, сделанный когда еще они были в университете.
При стуке отворяющейся двери Остап повернул голову, узнал Альфреда, вскрикнул и бросился к нему с распростертыми объятиями.
— Ты здесь! — воскликнул он. — Ты у меня!
Они крепко обнялись.
Альфред рассказал о том, как случайно открыл он жилище Евстафия. Далее у них завязался бесконечный разговор.
— Давно ли ты здесь живешь? — спросил Альфред.
— Несколько лет, — отвечал Остап. — В нашей стороне, сам знаешь, мне нельзя было оставаться, я искал скрытного места, купил клочок земли и построился, как желал. Я покоен и доволен моим положением: близок с теми, которых зову братьями, служу им наставником, утешителем и, без великих издержек, даже благодетелем. Где же мне было бы лучше? Нигде! Поди, посмотри мой садик.
Они вышли под старый дуб, где находился обломок скалы. Тут Альфред увидал высеченную в горе глубокую пещеру, обросшую при входе хмелем. Над нею был крест, сделанный из двух простых бревен, под крестом лежал камень, служивший для отдыха. К нему вела узкая тропинка.
Альфред почувствовал, как счастлива должна быть жизнь в таком убежище человека, который должен искать уединения, потому что свет не хотел его принять в свой круг.
— Хочешь ли знать, как я провожу жизнь? — спросил Евстафий. — Дни за днями проходят одинаково, кажется, медленно, однако незаметно ведут к общей цели, к смерти. Один со старым слугой, который обрек себя на монашеское со мною заточение, и с собакой, которая встречает меня при возвращении, живу я целый год. Редко какая-нибудь нужда вызывает меня в город. Всякий день соседи приходят ко мне за советами и за лекарствами, это для меня самое приятное занятие, иногда же сам отправляюсь по деревням и отыскиваю больных. Сколько раз, спасая мать, отца и ребенка, я благословлял тебя за то, что ты мне позволил с собою учиться. Остальное время смотрю за пчелами, читаю, копаюсь в саду. Простая жизнь, такая, какую вели древние монахи и над которой смеется нынешняя цивилизация. Сколько раз мне на мысль приходила непреложная необходимость монастырей. Можно легко, вместе с протестантами, издеваться над монахами и затворниками, но многие обрели в них покой, которого напрасно искали повсюду.
Послав крестьянина к жене с запиской, Альфред остался ночевать на Бондарчуковом хуторе, как его звали в околотке. До поздней ночи их занимали воспоминания молодости, рассказы приключений в знакомой им стороне. На другой день рано они снова должны были расстаться. Без видимой печали, спокойно, принял Остап известие о замужестве Михалины, он не дал заметить, что его соединяла с ней не одна благодарность.
Смерть графа, отпуск Михалиной на волю родных тронули его до слез. И не удивляйтесь этому: уединение возносит человека, мягчит и, пожалуй, экзальтирует. Находясь постоянно в свете, мы утрачиваем понемногу способность глубоко чувствовать, сосредоточиваемся сами в себе и черствеем. В уединении же всякое впечатление сильнее и продолжительнее.
Солнце взошло уже высоко, когда Альфред, сопровождаемый Остапом, вышел из этого бедного жилища.
— Вот я нашел тебя, — сказал он Остапу дорогой. — Почему же тебе не придти когда-нибудь к нам, к своим, к тем, которые любят тебя?
— Никогда, никогда, — отвечал Остап, — я обрек себя пустыннической жизни, оставь меня в ней. Для чего я нужен вам? Мне здесь лучше, поверь мне.
— Но ведь пустынники и монахи показывались и показываются иногда в мире, почему же тебе, добровольному затворнику, не взглянуть на него?
— Я отвык от него, я уже не слушатель берлинского университета, которого ты знал когда-то. Одежда, мысли — все изменилось во мне. Одно осталось: приязнь, благодарность и убеждение, что между вами нет мне места. Прощай.
Этим оканчивается первая половина жизни Остапа Бондарчука.
* * *В прекрасный весенний вечер на мшистом камне, под крестом, сидел Остап, грустное выражение лица его, казалось, было у него врожденным. Он вспоминал о своих молодых годах, о невозвратимом прошедшем. "Остаток дней моих, — думал он, — не принадлежит уже мне, а людям, моей жизни было только несколько минут, теперь кругом меня все бесчувственно, холодно, как вот этот камень, на котором я сижу. Я, точно как умирающий с голода гастроном, которому сначала подали лакомый кусок, а потом обносят каждым блюдом. Он смотрит, ждет, мучается, но все напрасно. Теперь уже настала очередь других… Обманчива жизнь человека: она много обещает, но первый мороз губит цвет этих обещаний, так что и зародышей их не остается. Такая жизнь похожа на бесплодное дерево, которое, когда подрастет, может быть, и будет на что-нибудь пригодно, например, на строение для защиты других людей от непогоды, на устройство птичьих гнезд. Будем же жить для других. Неисповедима судьба. Одни как бы от колыбели предназначаются для счастья, а другие — на поражение несчастьями и препятствиями жизни. Для одних течет жизнь розовой игривой струей, а для других — кровавой, мертвенной. Почему же это? Тайна! Тайна! Бог так устроил все, стало быть, это имеет свою цель. Может быть, когда-нибудь все это объяснится для нас и мы уверимся, что это к лучшему для нас. Человек еще далеко не совершенен, мы еще не сознали и не прониклись духом учения Христа Спасителя, еще и зародышей этого учения не видать в наших убеждениях всякого рода. Постоянная удача, счастье нас ослепляет, одуряет, и без того чрезвычайно слабые духом любви и смирения, мы от беспрерывного счастья становимся еще более тщеславными, гордыми и безнравственными. Это ведет к тому, что мы в глазах брата сучок, порошинку заметим, а у себя и бревна не видим, что мы делаемся самыми наглыми тиранами нашей меньшей братии. Отсюда происходят все дикие, невежественные и кровавые перевороты в обществе. Тягостна моя жизнь, но плакаться ли мне на нее? Родился я в нужде, вырос сиротой, благодетельный случай исторгнул меня из среды нужды, мрака и насилия, озарил меня светом науки и искусства, проповедующих об истине, добре и красоте, словом, об очеловечении. И вот открылся мне новый мир. С содроганием я взглянул на прежний мир, в котором так много поставлено препятствий для всецелостного развития человечности, в котором тысячи, миллионы моих братьев гибнут в борьбе с этими препятствиями, не достигнув должной, желанной для человека цели. Нет, они, оставшиеся там, по ту сторону, горькие, безнадежные мученики, а я уже спасен, для меня есть будущее. Будьте же благословенны вы, проложившие мне дорогу к источнику человечности — к науке и искусству. И ты, Альфред, который дружбой своей вызвал к жизни эту сторону моего внутреннего мира, и ты, имя которой я не смею назвать даже самому себе, которая взглянула на мужика, как на человека, и ты даже, который, наказывая, отталкивая меня, развил тем во мне чувство собственного достоинства, яснее определил мне мое положение, и вы все, которых я встретил в жизни, потому что даже зависть и ненависть ваши были плодотворны для меня! Будьте благословенны, люди, доброжелательные и недоброжелательные, будьте благословенны и скорби мои! В счастье я, может быть, забыл бы мои обязанности, разнежился бы и упал, страдания укрыли меня от нравственного усыпления, развили во мне силы и возвысили мой дух. Хвала и слава Тебе, Господи, за все!"
