Игорь Росоховатский - Изгнание Изяслава
"Говорилось раньше, что дружина боярская – щит против врага, – думал староста. – А теперь к щиту тому столько золота прилипло, что для битвы он не годен. Каждый из бояр лишь за свое богатство трясется, только и помышляет, как бы нахватать побольше – все равно у кого. Вот и выходит, что "боярский меч – голова с плеч", да чья голова?"
Жмурясь и ворча, Славята протянул Грому хлуд, буркнул:
– Держи пока. Смелым Бог владеет, пьяным черт качает, а князь обвооружит…
Захребетник Гром, прозванный так за высокий рост и трубный голос, троекратно облобызался с хозяином, хозяйкой, их детьми, двумя другими захребетниками, вскинул хлуд на плечо и пошел к воротам. Там его ожидало еще несколько воинов. Всего кожемяки должны были представить в войско десять человек.
Они зашагали в гору к теремному дворцу князя. Сюда же со всех концов Подолия сходились реденькими цепочками ложкари, градоделы, каменосечцы, гончары, шерстобиты…
На огромной площади, простирающейся от княжьего двора до Десятинной церкви, собралось около восьми тысяч воинов. На угорских быстроногих конях разъезжали бояре в расшитых плащах, в шеломах с золотыми насечками, вооруженные дамасскими и киевскими мечами, щитами с умбонами[50], надежно прикрывающими от копий и стрел. Тут были и лучники, наконечники стрел у которых оканчивались двумя зубцами, разрывающими тело и увеличивающими рану. Отдельно стояли полки новгородцев с боевыми топорами и булавами. Перед ними гарцевал боярин Вышата.
Словно стая опытных хищных зверей, держалась особняком семья Жариславичей под водительством самого боярина Жарислава. Старик как влитой сидел в седле. Под ним плясала тонконогая кобыла, кося на уздечку черным злым глазом. Боярин оглядывал шумное пестрое воинство, останавливал глаз на золоченых шеломах и затейливо изукрашенных плащах прочих бояр, на их великолепных конях. Он восторгался этой пышностью и богатством. "На рати покрасуюсь", – вспомнились слова песни. Взгляд Жарислава, пораженный нестерпимым сиянием, метнулся и замер. Один боярин показывал другому меч, недавно сделанный киевским оружейником Матвеем. Рукоять меча блистала изумрудами и яхонтами, а клинок был подобен чистому ручью, в котором отразилась радуга. Кузнец Матвей ковал этот харалужный клинок из нескольких скрученных полос, переплетения горели узорами в клинке.
Все новые и новые воины прибывали на площадь. Вот из ворот княжьего дворца, окруженный отроками и боярами, выехал воевода Коснячко. Он объехал полки, поставил над воинами-подолянами сотских и десятских. Около кожемяк задержался, оглядел Грома, успевшего разжиться топором и сулицей. Воевода расчесал пятерней длинную узкую бороду, задумался:кого над этими поставить? Он оглянулся на свою свиту, его взгляд упал на Изяслава. Вспомнил:князь приказал поставить его десятским. Воевода с самого начала презирал этого выскочку, и теперь ему в голову пришла неплохая мысль. Он подозвал Изяслава и, указывая на кожемяк, спросил:
– Ты был кожемякой?
Изяслав вспыхнул от обиды. Зачем Коснячко понадобилось вспоминать о его прошлом, да еще перед боярами, ждущими случая посмеяться над ним? Кожемяки заметили это и переглянулись.
– Ты из кожемяк? – повторил воевода.
Изяслав кивнул.
– Они тебе ведомы. Ставлю тебя над ними десятским.
И Коснячко отъехал.
Изяслав растерялся. Он молча сидел на коне перед пешими кожемяками, бросавшими на него неприязненные взгляды. Некоторые из них, в том числе Гром, помнили историю с поясом и смеялись тогда над ним.
Но нельзя же было бесконечно молчать. Изяслав приосанился и, поглядывая на кожемяк с высоты лошадиного крупа, спросил:
– Кто умеет стрелить?
Миг молчания – и в ответ наглый голос Грома:
– А ты умеешь?
Кожемяки расхохотались. Услышав смех, подъехал сотский, боярин Жарислав, в сотню которого входил и десяток кожемяк. И он не упустил случая посмеяться над выскочкой.
– Али властвовать не обвык? Ах, ах, я же слыхивал, – с притворным сочувствием закудахтал он, – из кожемяк ты. Князь возвысил тебя над ними, яко царь латинский вознес раба своего над землекопцами галльскими.
Кожемяки насторожились. А Жарислав, не замечая этого, продолжал:
– Господь всеблаг и всеправ в своих помыслах. Одних Он родит в стаде, других поставил стеречь стадо. Овца не может быть пастухом. Ты можешь шкуру мять, да не повелевать.
Громом овладела ярость. Опять старая песня:кожемяки не люди. В нем проснулось сочувствие к Изяславу – ведь его обижают за то, что он из кожемяк. И когда Жарислав, уверенный в нужном ему ответе, спросил:"Желаете его десятским над вами?", он услышал неожиданное:
– Желаем!
До Изяслава не сразу дошел смысл ответа. Он смотрел на Грома, на других воев, словно видел их впервые. Что же случилось? Признали его вожаком, отмеченным Божьим перстом? Почему же раньше не признавали? Или дело совсем в ином, чему он не знает названия? В том, из-за чего он с полуслова понимает Грома так, как никогда не поймет боярина?
…На площади загудели трубы, забили бубны. Воины повернули головы к помосту, куда взошел князь Изяслав с сыновьями – Мстиславом, Святополком и Ярополком. Из ворот теремного дворца показалась церковная процессия во главе с митрополитом Георгием. Воинство прочитало молитву. Началось освящение оружия и крестное целование. Первым умиленно приложился к кресту Изяслав, за ним быстро преклонил колено и едва притронулся губами к злату Мстислав. Дольше всех у креста задержался низенький, толстый, с мягкими кошачьими движениями Святополк. Его глаза радовало сияние золота, он мог бы часами, не отрываясь, касаться его губами. Золото! Холодное и лучистое, за обладание им отдают жизнь. Вот умрет отец, и он, Святополк, унаследует киевский престол и все это богатство. А братья? Ох эти братья! Неужели придется делиться с ними? Если бы милосердный Бог призвал их к себе!
Войско построилось по десяткам и сотням и, сверкая, гремя оружием, блистая доспехами, двинулось из города. Часть его под водительством князя должна была спуститься к Переяславлю по Днепру на судах. Другая часть, возглавляемая Коснячко, направлялась туда же сушей.
Изяслав Ярославич обозревал полки с чувством удовлетворенной гордости. Не он ли приумножил свое воинство? Вот едут бояре Гремиславичи, которым "Русская правда" Ярослава угрожала смертью от рук злобных и родовитых Волковых, местью за нечаянное убийство на охоте старшего сына Волка. Но сын Ярослава, Изяслав, по смерти отца собрал братьев, а также Мыкыфора-киянина, мудрого боярина Чудина и дописал отцову "Правду". Что ж, новые времена – новая и правда. Изяслав запретил родовую месть, а за убийство боярина ввел высокий денежный штраф – виру – и спас многие, нужные ему и княжеству боярские головы. Могут ли после этого многочисленные Гремиславичи и им подобные быть ему неверны? Вон скачут воины-новгородцы. Не он ли ублажал их и потакал вольномыслию? Потакал, конечно, не оттого, что сочувствовал, а рассудил:даже отец не мог на новгородцев тугую узду накинуть. Так не лучше ли еще раз даровать им то, что они все равно добыли, чем без надежды на успех пытаться отнять самое для них дорогое? Надежность узды не в крепости, а в незаметности.
Размашисто шагают подольские умельцы. И о них он подумал в "Русской правде" Ярославичей. Приравнял кузнецов-оружейников к боярским детям, предоставил выгоды купцам. Он послал к ним своих монахов и своих воинов, чтобы заботились о покорности душ и тел. Изяслав опять – в который раз вспомнил заветы отца:
"Надейся на бояр – то плечи твои, а и на отроков – то руки твои. Пекися о них наипервейше и непрестанно. А и о смердах заботься – то земля, на ней стоишь. Зерном, хлебом заботься – дабы плодились и землю возделывали. Крестом и мечом заботься – дабы покорны были!"
Суда под звуки труб отчалили от почайновской пристани. Течение было сильным, и гребцы не очень утруждали себя. У Витичева суда остановились. Здесь было место сбора купцов, плывущих к Черному морю, в греки. Князь Изяслав решил ожидать брата Святослава и племянника Всеслава. Черниговцы и полочане не замедлили прибыть.
Караван, растянувшись на расстояние, равное почти половине пути от Киева до Василева, двинулся вниз по Днепру.
Недалеко от Переяславля княжье войско встретили дружинники Всеволода Ярославича с радостным известием – услышав о приближении тьмы русичей, торки затрепетали:одни, оседлые, присмирели в своих поселениях, опять исправно платят дань; другие, кочевники, убегают обратно в степь.
– Твое имя, пресветлый, навело ужас на ворога, – сказал один из бояр.
Знал князь Изяслав, что дело не в его имени, а в отцовом; помнили, нехристи, о грозном Ярославе. Да и не столько имени испугались степняки, сколько объединенного войска. И все же горделивое чувство распирало грудь киевского князя.
