Алесь Пашкевич - Сімъ побѣдиши
Президент скрежетнул зубами и раздраженно бросил пульт на стол. Вдруг включился столичный телеканал, на экране щебетал моложавый желтоволосый журналист с кривым перебитым носом:
— «Век живи — век учись» — гласит народная мудрость. Учись жить и воевать. Раньше это давалось проще: обидел кто-то кого-то — кулаками или мечами постучали, разошлись. Теперь все страшнее. После войны обычной начинается война информационная. Она превращается в мировую и диктует, навязывает обществу свои принципы и своих победителей...
Президент сморщил лоб, прикусив вместе с усами губу, и откинулся на спинку кресла, чтобы послушать отечественного телекомментатора; артистично играя паузами и ударениями, тот уверенно жестикулировал тонкой ладонью с зажатой в ней ручкой, возвышая голос и вещая дальше:
— Все вы, уважаемые зрители, вчера-сегодня сами стали невольными участниками той очередной мировой информационной войны, войны без правил и человеческой логики. Нараспев голосят купленные газетенки, радиостанции и телеканалы (как, скажем, тот же NBC) о спецоперации наших войск в Горно-Косовской области. И войной против своих граждан, и геноцидом, и кровавой резней, и бешенством деспотического режима они называют все происходящее... Послушаешь — и остается только повеситься! И такие все правильные, гуманные, все такие сахарные человеколюбцы… Но о правде там некому заботиться. Главное — не знамя справедливости установить, а белое посыпать грязью и черное назвать белым... — Несколько секунд мигала нарезка с заграничных информсообщений, после чего снова продолжился комментарий. — Вот они, настоящие бомбовые удары по нашей психике и нервам! И те, кто давал команду на ту «бомбардировку», не видят бревен в глазах своих начальников и работодателей, не замечают настоящих захватнических войн, которые разожгли и разжигают в мире за сферы влияния их правительства! Недавно войска НАТО разбомбили бывшую Югославию. Уничтожили тысячи мирных жителей, тысячи домов... — Пошли кадры из хроники: разрушенные города и деревни, искалеченные дети, довольные толстолицые иностранные военнослужащие... — Так и не терпится спросить: что бы сделали руководители заграничных правдорубов на месте нашего правительства?.. Годами дотационная область монолитной страны, только и знающая, что сосать наши бюджетные средства, взяла и объявила себя самостоятельной! А ее князьки самоназвались царями! В каком заграничном свободном штате такое возможно?! Да им бы сразу головы скрутили! Спросим, что бы делали наши горе-учителя?.. Спросить можно, но вот услышат ли они правдивый голос? Разрешат ли им открыть глаза и уши правде, правде святой и страдальческой? Ответ, разумеется, отрицательный. Но главное, чтобы это услышали все мы — и объединились под общими знаменами! Думайте и анализируйте! Мира вам и спокойствия!
Президент довольно хмыкнул.
— Кто такой? — кивнув на экран, спросил он у Жокея.
— Иван Федоренкин, сын министра спорта.
— А нос кривой чего? Боксом занимался?
— Не знаю... — заморгал помощник. — Он недавно на ТВ. Кажется, неплохо получается... — Помощник насторожился и не отводил от президента глаз.
— Что значит «неплохо»?.. — Большие ладони хлопнули по кожаным подлокотникам пухлого кресла. — Отлично! — Президент встал, выпил бокал красного вина, помолчал и выпалил: — Поддержать этого Федоренкина! Поддержать от моего имени! Ну и денег ему, сценаристов лучших, операторов... Пусть срочно сделает несколько спецфильмов. Сам понимаешь, о чем именно.
— Понял! — Все тело помощника враз налилось бодростью и решимостью. — Вы правильно чувствуете — в телевизоре заключена громадная сила, превосходящая и бомбы, и танки! И если все грамотно обставить...
— Иди работай, стратег... — прервал его властный голос. — Все вы задним местом умны... И к торжествам по случаю победы над сепаратистами и террористами готовьтесь! А то снова уснете на лаврах...
В то время в кабинете Николая Зайца, где тоже мигали телекадры, зазвонил телефон (секретарша давно ушла домой).
— Алло... Алло! — тревожно послышалось в трубке. — Господар Заяц?
— Да... Слушаю вас.
— Янкович, Богдан Янкович. Помните, когда-то на конференции в Подгорице встречались?
— Да-да... — машинально ответил Заяц, скрывая удивление.
— Уже третьи сутки пытаюсь до вас дозвониться... Узнал, что занимаете высокую должность...
В ответ — недоуменное молчание.
— Так вот, как вы знаете, целый месяц мою страну бомбили новые волки евроальянса. И опять, как и во времена святого Петра Цетиньского, ваши цари позабыли о своих единоверных братьях. А вместо поддержки — сами влезли в войну с согражданами... Но я не о том... Нас истребляют современные визири, но мы с Божьим словом и верой выдержим! Я... — в трубке защелкало, и несколько фраз было не разобрать. — ...Интересовались Евангелием от Иоанна. Его сберег народу своему святой Петар... Не продал купцу из Боки, как наговаривали... — Снова щелчки-помехи. — ...Постановили книгу вам передать. Такое решение приняли братья-иоанниты... Отец мой, царство ему небесное, был их другом... Верим, что книга поддержит вашу страну и отведет от бездны... Словом, а не бомбами победим!.. — Что-то хрустнуло, и послышались краткие мерцающие гудки — словно озвученный медицинским аппаратом тревожный пульс хозяина кабинета.
V.
30 августа 1553 года он праздновал именины — в небольшой, еще отцом заложенной резиденции в Коломенском.
Не любил царь Москву, не любил ни стен белокаменных, ни бояр твердолобых. А здесь было все спокойно, даже по-детски забавно. Тут он успокаивался телом, чувствовал себя беззаботно и возвышенно.
Приглашенных на обед отвели вначале в царский гардероб и заменили их разноцветные кафтаны на белые мантии с горностаевой опушкой. Затем гости собрались в прохладной трапезной, перешептываясь и улыбаясь.
Царь вошел медленно, косолапо загребая ногами пестрый ковер, перекрестился, взял кусок вареного мяса и передал его круглолицему Адашеву, второй — долговязому Курбскому; покачался с ноги на ногу и раздал пахучие куски еще некоторым воеводам. Затем дал знак нарезавшему мясо кравчему, дабы тот угощал дальше — и смиренно наблюдал, как помощники произносят:
— Царь жалует тебе это.
В ответ гости вставали и кланялись.
Затем в серебряные чаши наливались романея, аликанте, мальвазия — любимые царские вина, в деревянных ковшах разносилась свежая медовуха — и начинался пир. К мясу подавали шафран, кислое молоко, огурцы в уксусе. Снова и снова поднимали чаши, а на стол выплывали жареные лебеди, журавли со специями.
Пили — и появлялись тетерева, глухари и рябчики в сметане, зайцы с рисом, лосиные мозги, пироги с мясом, подслащенные орехи.
И стучали чаши, и не смолкали тосты и речи, пока хмель не связал руки и не высушил языки...
А в Москве на Ивана навалилась болезнь. Вечером, после службы в Благовещенском соборе, стоявшем поближе к царскому дворцу, царь еле поднялся по ступенькам в опочивальню и упал около кровати. С полчаса его трясла падучая, глаза набухли кровью и выкатились над острым носом. Испуганный Матей бросился за врачом, но первой на крики отозвалась Анастасия. Она положила неспокойную голову Ивана себе на колени и, что-то проникновенно нашептывая, нежно гладила его мокрые от пота волосы. И царь успокоился, обмяк, но на перине опять встревожился, задышал часто и хрипло; вознамерился встать, но руки сделались ватными. Горячка накрыла его забвением, жутким и долгим.
Приходя в сознание, он недоуменно прилипал слезливыми глазами к ближнему углу с лампадами, к каменной стене с цветным изображением Соломонова суда, а из глубины, словно из-под туч, выскакивали призраки кроваво-красных коней и неслись по зеленой траве к кровати... Царь вздрагивал, хватался руками за голову, снова смотрел на картину — и бешеная лавина пряталась за углом арки.
На несколько минут он успокаивался, и ему давали попить, а затем голову опять терзала тревога, красная бешеная лошадь вновь появлялась из-под дрожащих лампад и неслась на кровать. Иван шатнулся вбок, увидел искры под громадными копытами, ржавую пряжку подседелка, мускулистый круп, огненный хвост — и неосознанно схватился за него, чтобы хоть так выбраться из своего холодного гроба-кровати. И услышал крик над собой. И очнулся...
Кричала жена, за косу которой в беспамятстве схватился Иван. Снова начала гладить и шептать что-то ласковое, услышав спокойное, выразительное:
— Что там, снизу?
Она поняла, но не ответила.
Снизу под опочивальней был тронный зал, в котором уже третий день собирали бояр, дабы те целовали крест царевичу Димитрию. Ощущая смертельное изнеможение, Иван назначил своего преемника — сына-младенца. И призвал подданных к присяге ему. Но неожиданно оповестил о своем праве на московский престол двоюродный брат Ивана Владимир Андреевич, поддержанный большинством бояр.
