Бела Иллеш - Карпатская рапсодия
Несколько месяцев спустя после посещения Сойвы Асталошем я вернулся после двухлетнего отсутствия домой в Берегсас.
Дома за это время многое изменилось.
Добрую половину нашего сада отец продал Марковичу. Теперь сад Марковича окружал наш сад прямоугольником. На одной части купленного у нас участка уксусный фабрикант вырубил все деревья и на месте фруктового сада построил огромную конюшню, в которой помещалось пятьдесят лошадей. За последнее время Маркович стал поставлять лошадей в армию.
Уменьшение нашего сада меня очень опечалило. Но, к сожалению, это было еще не самое грустное из ожидавших меня изменений.
Очень изменился сам отец. Он постарел. За время моего пребывания в Сойве он навещал меня три раза, но там я этого не замечал. Дома, в привычной обстановке, я сразу понял, что он уже не тот, каким был раньше, ни в отношении выпивки, ни по уменью рассказывать. Что касается выпивки — теперь он пил еще больше, чем прежде, но не так, как раньше. Он не любовался больше цветом вина, не закрывал глаз, когда первый раз опускал в стакан кончик языка, теперь он просто лил в себя вино. Как будто исполнял какую-то неприятную обязанность. А рассказывать он почти совершенно перестал.
Раньше, особенно когда он рассказывал или смеялся, лицо его было как у ребенка. Серовато-голубые глаза смотрели по-детски, выражения лица не портили даже длинные, висячие, соломенного цвета усы. Если он обижался на что-либо и часами сидел молча, он тоже походил на капризного ребенка или на ребенка, который играет роль взрослого и для этой цели берет в рот трубку. Только когда он молчал, смотреть ему в глаза было неприятно, так как в таких случаях они глядели бесконечно грустно, пристально, — может быть, в прошлое, а возможно, и в будущее.
Теперь у отца был постоянно грустный взгляд, и он не смотрел в глаза тому, с кем разговаривал.
Выступление Асталоша в Сойве в известной степени повлияло и на судьбу моего отца. Как мы знаем, Асталош жил у дяди Фэчке, в Цыганском Ряду. Хижина, в которой обретался Фэчке, принадлежала моему отцу. Неделю спустя после того, как жандармы привели Асталоша из Сойвы в Берегсас, бургомистр Гати позвал к себе моего отца и дал ему «дружеский совет»: не терпеть в своем доме такого «подозрительного типа», как Фэчке.
Через несколько дней отец и дядя Фэчке явились в контору нотариуса. Дядя Фэчке купил домик моего отца в Цыганском Ряду за сто семьдесят пять форинтов и тут же уплатил полностью наличными. Таким образом, отец больше не терпел в своем доме этого «подозрительного типа», так как дом, в котором жил Фэчке, принадлежал теперь ему самому. Этот примитивный обман имел два неприятных последствия: одно — для дяди Фэчке, другое — для отца.
Фэчке позвали в полицию и спросили, откуда он взял сто семьдесят пять форинтов, которые уплатил за дом. Фэчке врал, что ему приходило в голову, но это не помогло. Оп получил возможность размышлять в течение шести недель о том, что не всегда и не каждому приятно быть домовладельцем.
Отцу городская управа отомстила тем, что повысила ему налог. И хотя в этот период доход отца из года в год уменьшался, налог на него все увеличивался.
О самом важном последствии сойвинского выступления Асталоша я узнал только десять лет спустя: через несколько дней после ареста Асталоша, в поленском лесу, в присутствии уполномоченного из Будапешта, было основано сойва-полено-харшфалвинское отделение профсоюза деревообделочников и лесных рабочих. Этот профсоюз руководил борьбой за освобождение Асталоша.
«За родину и свободу»
Моя родина, в узком смысле слова комитат Берег, гордится двумя вещами. Два значительнейших исторических события очень тесно связаны с политыми кровью землями благородного комитата.
Первое из них — завоевание венгерской родины.
Как нас учили в школе — венгры пришли в нынешнюю Венгрию в 896 году через Верецкский проход, после чего сорок дней отдыхали под Мункачем. Верецкский проход, так же как и Мункач, находится на берегской земле. Серьезные научные книги утверждают, правда, будто все это не имеющая никакого основания легенда, однако событие такой огромной важности дает полное право гордиться им, даже если оно никогда и не происходило.
Тем, что венгры завоевали родину, гордятся главным образом школьники. Вышедшие же из школьного возраста берегцы не очень интересуются этим событием.
Может быть, потому, что перехода через Верецке в действительности не было, а возможно, потому, что если даже он и был, то это произошло очень давно.
Иначе обстоит дело с другой гордостью Берегского комитата.
Ференц Ракоци действительно был берегцем.
Мать Ференца Ракоци, воинственная Илона Зрини, некогда смело и бесстрашно защищала Мункач, старинный укрепленный замок рода Ракоци, от посягательств Габсбургов. И сам Ракоци действительно принес через Верецкский проход в Венгрию знамя, на котором было написано: «Pro patria et libertate» [13].
Именно на берегской земле пожали друг другу руки родственник королей Ференц Ракоци и босоногий Тамаш Эсе; именно на берегской земле Тамаш Эсе Великий впервые крикнул так, что призыв его разнесся во все страны света:
— Вперед, нищий, голодный нищий, вонючий нищий, вшивый нищий, вперед, братья дорогие, бейте, рубите слуг немецкого императора! Бейте, рубите! Но только головы рубите, чтобы не охрометь им. Вперед, нищий, вшивый нищий!
И спустя семь лет после того, как в сотне битв Ракоци водил на борьбу против наймитов императора венгерскую знать, венгерских ремесленников, венгерских, русинских, словацких и румынских крестьян, он опять-таки именно через Верецкский проход, правда, в довольно жалком состоянии, покинул страну. И некий француз по имени Вольтер писал о нем, что, когда он жил в Родосто, «у него было очень мало посуды».
Ференцем Ракоци гордится каждый берегец.
Венгры гордятся им потому, что он был венгром.
Русины — потому, что они были его первыми солдатами.
Евреи — потому, что великий борец за свободу однажды написал на желтом пергаменте первую букву красной тушью, остальные черной:
«Мы не имеем права делать различия между людьми из-за их языка или религии. Каждый, кто любит родину и ненавидит рабство, наш родной брат».
Каждый берегец гордится Ракоци — даже дядя Филипп, хотя обычно, как только я заговаривал о старой военной славе венгров, он охлаждал мой пыл следующими словами:
— Гордись тем, что ты сам сделал!
Но если речь заходила о Ракоци, то это уже была и его гордость, тут и он чувствовал себя венгром. Это я впервые заметил, когда мы устроили экскурсию в Верецке, чтобы посмотреть знаменитый проход, через который в течение тысячи лет приходили в страну войска завоевателей и уходили, потерпевшие поражение.
Проход, который когда-то славился тем, что через него можно было лишь проехать верхом, в наше время пропускает даже пушки. Справа и слева, вернее, с востока и с запада, его закрывают две большие скалистые стены. Высоко наверху огромные металлические буквы говорят о том, что тысячу лет назад здесь проходили венгры. Памяти Ракоци в те времена еще никто не посвящал металлических букв. Это возмущало дядю Филиппа. Пока мы были в Верецке, он все время говорил только о Ракоци.
Он знал о нем очень много, причем такого, чему в школах не учили. Например, он рассказал нам, что императоры Габсбурги подарили графам Шенборн такое неимоверное количество венгерской земли потому, что они отличились в борьбе и интригах против Ракоци. О непобедимых русинских секирщиках Ракоци я тоже впервые услышал в Верецке, от дяди Филиппа.
Вернувшись в Берегсас, я стал в нашей семье специалистом по Ракоци. Кроме меня, никто из моих домашних не видел Верецкского прохода. А я видел даже Мункачскую крепость, куда ездил тоже вместе с дядей Филиппом.
Теперь я могу уже признаться, что старый замок рода Ракоци причинил мне большое разочарование. Я представлял себе это знаменитое «орлиное гнездо» иначе. Я думал, что он стоит на неприступной скале и башни его теряются в облаках. На самом же деле исторический Мункачский замок построен на небольшом холме, и его светло-желтые башни поразительно низки.
Дядя Филипп заметил, что я разочарован.
— Замок, как ты видишь, Геза, — сказал он, — не очень крепкий. Но защищавшие его были сильны, потому что они боролись за свободу.
В полуподвальном помещении замка вырыт колодец. Бросив в него камешек, можно сосчитать до шестидесяти восьми, прежде чем услышишь, что камешек долетел до воды.
Я нередко видел этот колодец во сне, и когда просыпался, сердце мое сильно стучало.
Собирая вокруг себя ребят, я часто рассказывал им об ужасном колодце, в глубине которого мучаются закованные в кандалы души тех, кто предал Ракоци. Там живет предок графов Шенборн, граф Александр Карон, и много-много других венгерских господ, получивших графский титул и много венгерской земли за то, что продали венгерскую свободу немецкому императору в Вене.
