Станислав Десятсков - Персонных дел мастер
— Огонь! — снова услышал он команду полковника и приложил фитиль. Пушка ахнула, но и за этим шумом Роман услышал вдруг слабый вскрик, так что и не верилось, что то вскрикнул такой большой и шумный человек, как полковник Нелидов. Но это вскрикнул именно он, п когда Роман и подбежавший Ренцель наклонились над осевшим в снег полковником, то услышали сквозь стон его последний приказ:
— Держите! Держите Рэнсдорф, драгуны!
В это время ударили все шведские орудия, раздалось грозное шведское «С нами бог!»—то шведы пошли на последний приступ Рэнсдорфа.
— Спасайте полковника и полковое знамя! И марш к коноводам!— приказал Ренцель Роману. И, повернувшись к пушкам, скомандовал: — Огонь! Ну, черти! Картечь! Огонь!
Когда Роман и Кирилыч разыскали на окраине полковых коноводов, пушечная стрельба в центре Рэнсдорфа внезапно оборвалась.
«Все, взяли шведы Рэнсдорф!» — подумал Роман, глядя на холодное, гордое и в смерти лицо полковника. И вдруг им овладела страшная ярость:
— Так мы им покажем напоследок! А ну, спустить лошадей!
И вот тысячный табун лошадей, обезумевших от криков, огня и выстрелов, вырвался на узкую главную улицу Рэнсдорфа, по которой навстречу им густо бежали торжествующие шведские гренадеры. Неукротимый табун смял и отбросил шведскую пехоту.
После этой последней «конной атаки» шведы прекратили преследование, и остатки полка Нелидова благополучно вышли на Силезскую дорогу. Среди спасшихся был и Ренцель. Старый ландскнехт словно вынырнул из темноты наступавшей ночи и тут же, на перекрестке дорог, при свете смоляных факелов стал собирать полк.
По его приказу Роман и Кирилыч с драгунами рассаживали по обозным телегам всех спасшихся от шведского плена пеших и раненых солдат. Обоз по распоряжению Ренцеля потянулся к Брицену, прикрываемый драгунами.
— Всех рассадили?— спросил Ренцель, подъехав к Роману.
— Почитай, всех, кто вышел из окружения! Даже саксонских беглянок!
— С беглянками-то ты полегче! — строго приказал Ренцель, глядя, как Роман кутает в трофейный плащ белокуренькую девушку.
— Да это же Лизхен! Я ее от шведских охальников ослобонил! Дрожит вся, перепугалась!
— Правду говорит?— спросил Ренцель девушку по-немецки.
— Я, я!—Девушка утвердительно замотала головой и вдруг разрыдалась, уткнувшись в широкую спину усевшегося за кучера Кирилыча...
— Ну, успокойся, Лизавета, успокойся,— неловко погладил Кирилыч девушку.— Возьми вот выпей, — и протянул девушке фляжку с ромом.
— Да выпейте же, фрейлейн!— сердито пробормотал старый Ренцель, не выносивший одного вида женских слез. Слышно было, как застучали по краю фляги дрожащие зубки. Лизхен.
— Все-таки страшная вещь война, Гохмут,— сердито проворчал Ренцель, обращаясь к спасшемуся вместе с ним саксонскому офицеру. — И к ней никогда не привыкнешь!..
Роман с остатками своего эскадрона долго еще стоял на перекрестке, собирал одиночных солдат и офицеров русского корпуса. Выходившие из окружения говорили разное: одни твердили, что полки сдались после измены Гэртца, другие — что некоторые полки все еще бьются. В одном были согласны все: Гэртц изменил. Меж тем выстрелы на левом фланге, где была позиция корпуса, становились все тише и тише, пока не прервались. Прекратился и снегопад. Небо очистилось, и зажглись холодные зимние звезды. Усталые драгуны клевали носом прямо на лошадях. Роман объезжал строй, взбадривая драгун то криком, то шуткой. Когда он вернулся к Ренцелю на перекресток дорог, из темноты подскакала группа всадников. Роман узнал посланный на разведку дозор молодого офицера-саксонца, что так лихо бился в строю русских драгун. Гохмут докладывал Ренцелю по-немецки, быстро, с яростью и слезами в голосе, и Роман с трудом понимал, что он говорит, но и того, что понял, было достаточно. Хотя Гэртц и в самом деле подло изменил и перебежал к шведам, предательски брошенный им корпус бился до позднего вечера и только после падения Рэнсдорфа был окружен. Шведы расстреливали после того русских в упор на голом поле из десятков орудий. И только тогда остатки корпуса сдались в плен.
Ренцель выслушал рассказ, сурово склонил голову. Затем снял треуголку и как бы застыл в прощальном поклоне. За Ренцелем и Роман, и все остальные драгуны, не сговариваясь, обнажили и склонили головы, прощаясь с загубленным корпусом.
— Но наш-то полк жив! И пока жив полк, жива и слава наших товарищей, драгуны! — неожиданно по-русски громко и внятно произнес Ренцель. Затем, обернувшись к драгунам, приказал уходить по Силезской дороге.— Наутро жди шведской погони!— сказал он Роману и Гохмуту.— Путь в Саксонию для шведов теперь открыт!— И отряд Ренцеля растворился в ночи, поспешая за ушедшим вперед обозом. А глубокой ночью из лагеря русских пленных донеслись страшные крики. Озлобленный русской храбростью, фельдмаршал совершил злодеяние, навсегда замаравшее его имя в военной истории и доставившее ему малопочетный титул мясника. По его приказу пьяные гренадеры обнаготили русских пленных, связали их по двое, спина к спине, и, бросив наземь, кололи на снегу штыками, дабы сберечь порох и патроны. На заснеженном поле, освещенном холодным лунным светом, до утра бились в агонии белые человеческие тела, и от воплей этих несчастных волосы вставали дыбом у обывателей Фрауштадта. Только фельдмаршал и его мясники-гренадеры не испытывали никакого ужаса.
Шведские гренадеры из добровольцев получали за каждого приконченного русского по чарке водки. А Рёншильд весело пил за здоровье новых шведских генералов: Гэртца и графа Линара.
Победа открывала шведам путь в центр Европы, в Саксонию.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ТАЙНОЕ ПОСОЛЬСТВО Любовь и политикаВ промозглый мартовский вечер 1707 года залепленная грязью карета князя Сонцева миновала городскую заставу и въехала во Львов.
Великану Федору не нужно было даже взбадривать лошадей: чуя скорый отдых, шестерка рысаков несла карету так, что скакавшие следом Никита и Гофман с трудом нагнали ее, лишь когда карета прогрохотала к монастырю доминиканцев, свернула возле волошской церкви на Подвальную улицу и, разбрызгивая густую мартовскую грязь, понеслась вдоль замкового вала. Наконец завернули на тихую улочку, где Федор замедлил бег лошадей, и карета остановилась возле старинного особняка, выкрашенного зеленой краской. Над высоким каменным крыльцом красовалась яркая вывеска со львами, единорогами и курчавыми неграми. В углу вывески весьма искусно была изображена оплетенная змеей чаша, и всякому прохожему, сведущему в символах и эмблематах, сразу становилось ясно, что перед ним городская аптека, о чем свидетельствовала и латинская надпись.
На окрик Федора на крыльцо со степенной важностью вышел сам аптекарь, синьор Руччелаи. В бархатном черном кафтане французского покроя, шитом золотом глазетовом камзоле, в черных, с красными каблуками башмаках и белых шелковых чулках, толстяк итальянец напоминал по крайней мере государственного канцлера одного из многочисленных итальянских государств. Однако же, когда синьор аптекарь разглядел в наступавших сумерках великана кучера и опознал залепленный грязью княжеский герб, то вся степенная важность у него улетучилась и он бросился открывать обитые железом ворота. Карета въехала на широкое подворье, в глубине которого, закрытый небольшим внутренним садом, стоял дом аптекаря.
Здесь, судя по всему, давно поджидали гостей: комнаты были натоплены, постели застланы хрустящим белоснежным бельем, круглый стол сервирован для ужина холодной закуской и винами.
Блестящей стрекозой выпорхнувший из задних комнат княжеский парикмахер Бургиньон с улыбкой доложил, что ароматическая ванна поджидает его сиятельство.
Ужинали в маленькой зале, пропахшей ароматами аптекарских трав и кореньев, украшенной стоящими вдоль стен высокими шкафами из красного дерева мегагения. Восковые свечи гостеприимно освещали обильный стол, уставленный корзинами с цветами и фруктами из аптекарской оранжереи, холодными закусками и пузатыми фряжскими бутылками с итальянскими и токайскими винами. За ужином синьор Руччелаи взирал на своих необычных вечерних гостей с немалой опаской. Пугало уже то, что все они люди тайной службы и оттого точно несли с собой какую-то тайную опасность. И хотя все они смеялись, шутили, синьор Руччелаи нет-нет да и вздрагивал, встречаясь взглядом то с долговязым угрюмым немцем, то с коротышкой французом. Но особенно синьора Руччелаи пугал Федор. Не случайно еще у себя на родине, в Вероне, синьор Руччелаи много занимался физиогномикой, читал труды преславного Кардануса и итальянца Далла Порта. Из книг он знал, что столь выпуклые глаза, как у этого великана, обличают неукротимость и горячность характера. Да и необыкновенно большой крючковатый нос Бургиньона, если верить тому же Карданусу, указывал на полное замешательство в мыслях и близость к сумасшедшему дому. А для этого немца с его сухим, надменным ртом, очевидно, застрелить человека все равно что выпить стакан воды. И только открытое лицо Никиты внушало аптекарю полное доверие. Ну а сам князь? Синьор Руччелаи прежде всего поражался его хладнокровию и рассудительности. И это хладнокровие внушало всем остальным определенную уверенность и спокойствие. Синьор Руччелаи помнил тот страшный 1704 год, когда во Львов ворвались шведы и окружили его подворье. Им кто-то донес, что у синьора аптекаря частенько останавливались русские. «Бедный Лоренцо, ты пропал, ты пропал!» — только и мог сказать себе тогда синьор Руччелаи, впуская непрошеных гостей. Он-то знал, что в задних комнатах прячется Сонцев. Но этот русский князь как ни в чем не бывало с учтивым реверансом встретил шведского офицера, отрекомендовался ему заезжим французским шевалье и старым знакомцем французского посла при шведской квартире маркиза Безанваля. И надо же — безукоризненный французский язык, вельможная надменность и удивительное спокойствие мнимого шевалье заставили шведского капитана поверить ему. Нет, с этим русским князем не пропадешь! И потом он так хорошо платил. Разве сумел бы синьор Руччелаи при нынешних сумасшедших ценах вести свое дело, если бы не русское золото. Слава деве Марии, ему не на что жаловаться, его аптека процветает, а пока русские драгуны стоят по соседству со Львовом, в Жолкве, никто не посмеет его и пальцем тронуть.
