Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына
Она, по-видимому, отвечала ему взаимностью, и молодой генерал чувствовал себя бесконечно счастливым.
Все содействовало его счастливому настроению. Он чувствовал себя, кроме того, героем.
Он сыграл решительную роль в знаменитой Ставучанской битве, когда с тремя тысячами своих гвардейцев много часов удерживал бешеный натиск тринадцати тысяч отборного войска янычар, и тем дал возможность фельдмаршалу Миниху совершить свое великолепное фланговое движение и уничтожить армию Вели-паши.
Из всего доклада Розенберга относительно борьбы между Волынским и герцогом он вынес только одно убеждение, что теперь ему не удастся привести в исполнение свое намерение, которое состояло в том, чтобы выстроить для своих солдат слободу.
Для этой цели он обратился с официальной просьбой отпустить Измайловскому полку взаимообразно бревна, ценою в пятьсот шестьдесят рублей, запасенные конюшенною конторою для зверового двора. А так как Волынский был обер-егермейстером и, следовательно, начальником конюшенной конторы с ее зверовыми дворами, то, естественно, при обострении отношений между герцогом и Волынским Густав не мог рассчитывать на удовлетворение его просьбы.
Это было единственное, что он видел в распре, грозившей падением его брату, а значит, и ему.
Розенберг, выслушав эти опасения генерала, только пожал плечами и перешел к другим докладам.
Но для настроения Бирона этот день был неудачный. Словно все сговорились испортить счастливое расположение его духа.
Промемория командира Конного полка Петра Бирона о смертоубийстве офицеров всемилостивейше вверенного ему полка, с резолюцией самого герцога, конечно, на немецком языке: «Разыскав, примерно наказать каналий офицеров».
«Ну, это еще куда ни шло. Поссорились молодые люди, — думал Бирон, — можно и замазать». Но вот что заставило его схватиться за голову. Рапорт начальника Саратовского гарнизона майора Бранта об оказании ему со стороны помещика Кочкарева, при содействии ему в том сержанта лейб-гвардии Измайловского полка Астафьева, вооруженного сопротивления и возбуждении к бунту крестьян, при исполнении им служебных обязанностей по сбору подушных недоимка по указу ее императорского величества и по повелению его светлости.
— О, вот чего брат никогда не прощает! — с тревогой произнес он.
И действительно, на рапорте твердым почерком герцога была положена резолюция: «Сержанта Астафьева немедля предоставить в Тайную канцелярию. О Кочкареве дело будет особо».
— О-о! — произнес Густав. — Брант, майор Брант! Знаю, в тридцать четвертом году вместе служили, трус и вор в армии был преизрядный!..
— Тайная канцелярия! — прервал он самого себя. — Ишь, кто там! А! простой генерал Ушаков, а здесь Измайловский полк.
— А вот, — проговорил Розенберг, подавая ему бумагу, — вот и указ Тайной канцелярии в канцелярию полка о незамедлительном доставлении в оную сержанта Астафьева.
Бирон ударил кулаком по столу и шумно вскочил.
— Указ из Тайной канцелярии! Указ! — с ударением проговорил он. — Я покажу им указ! Я покажу! Ладно, садись, пиши…
Розенберг послушно сел. Густав Бирон крупными шагами ходил по кабинету, щеки его побагровели, глаза сверкали. Он начал диктовать по-немецки. Потом эту бумагу перевели и отправили в русском переводе. Прежде всего, в этой бумаге было сказано: так как Измайловский полк лично принадлежит императрице, то без доклада ее величеству не только офицер, но даже рядовой никому не может быть выдан. А затем, гласил этот замечательный документ, командир полка приказал уведомить Тайную канцелярию, чтобы впредь она благоволила относиться в Измайловский полк не указами, которых принимать не будут, а промемориями, как уже сносится с полком военная коллегия, место выше Тайной канцелярии, так как там заседают фельдмаршалы, а не простые генералы, как господин Ушаков. Полк гвардии, продолжал Бирон, не под именем своей канцелярии зависит, но канцелярия под именем полка состоит, так как в оном присутствует ее величество полковником.
Кончив диктовку, Бирон приказал прочесть написанное вслух и потом громко рассмеялся, потирая руки.
— Генерал Ушаков шельма и останется шельмой. А своего офицера я не отдам ему.
Но через минуту его лицо приняло озабоченное выражение.
— О, эта молодежь, молодежь, — вздохнул он, — трудно с ними. Ну, да Бог милостив, Астафьев хороший офицер, его сам брат отличил… Бог даст, устроим, но острастка нужна! Вот я их сейчас!..
И, придав своему лицу строгое выражение, нетерпеливо обдернув на себе Александровскую ленту и золотую перевязь, он вышел в приемную.
В большой приемной настала мгновенная тишина, когда на пороге появилась высокая, величественная фигура командира в красном мундире, с лентой через плечо, со звездой, ловко перетянутая лосиной портупеей с золотым галуном.
На стройных ногах были надеты ботфорты, с раструбами и медными шпорами, шею подвязывал белый галстук из тонкого полотна, завязанный бантом. Рукава кончались сборчатыми манжетами безукоризненной белизны. В руках Густав держал черную пуховую шляпу, с круглой тульей и загнутыми кверху полями, обшитую золотым галуном и украшенную плюмажем из белых и красных перьев.
Он так низко держал в руке свою шляпу, что ее пышные перья касались пола.
Лицо его было строго, брови нахмурены, и при взгляде на него у Астафьева и Толбузина упало сердце.
Они сразу увидели, что генерал раздражен и что можно ожидать свойственного ему припадка вспыльчивости.
Сухо поклонившись собравшимся, он торопливо обошел всех лиц, не принадлежавших к его полку, сухо и коротко поблагодарил за приветствия, передал Розенбергу, следовавшему за ним, полученные прошения, по большей части с ходатайством о переводе в его полк, и, видимо, торопился отпустить посторонних, чтобы остаться поскорее со своими офицерами.
Когда наконец все посторонние ушли, Густав велел своим офицерам построиться в шеренгу и тогда сообщил им, что командир Конного полка пожаловался на его офицеров, что они будто бы, как разбойники, напали на конных офицеров и предательски избили их.
— Кто это сделал? — закончил Бирон, оглядывая ряд неподвижно стоявших перед ним измайловцев.
— Я, — выступая из фронта, произнес Толбузин, — только никакого предательства не было.
— Я! — повторил князь Солнцев.
— Я! — как эхо, отозвался Хрущев.
Все трое, бледные и неподвижные, остановились перед командиром.
Густав окинул их хмурым взором и продолжал:
— Его светлость очень недоволен, его светлость приказал таких каналий офицеров…
Он не успел кончить. Толбузин, побледневший еще больше, сделал шаг вперед и громко произнес:
— Мы не канальи, мы офицеры лейб-гвардии ее величества Измайловского полка.
— Молчать! — закричал Густав, топая ногами. — Как смеешь ты прерывать меня!..
— Барон, возьми от него шпагу, — обратился он к Мейендорфу.
— Мы русские офицеры, и никто нас оскорблять не может, — весь дрожа, повторил Толбузин, отстегивая шпагу.
— Это сказал брат, — отворачиваясь, произнес Густав. — Подожди, — остановил он Мейендорфа. — Ну, расскажи, как было дело.
Оправившись от волнения, Толбузин рассказал, как на них в кабачке напали офицеры Конного полка и что затем произошло.
Суровость с лица Густава мало-помалу исчезла, и, когда Толбузин окончил свой рассказ, он уже улыбался своей обычной добродушной улыбкой.
— Так ты говоришь, их было пять? — спросил он Толбузина.
— Пять, ваше сиятельство, — ответил тот.
— А вас три? И они бежали! Ай да молодцы! Я говорил, измайловцы всегда победители! Я расскажу брату! На таких молодцов можно надеяться!..
Но вдруг Густав опомнился. Он постарался снова придать своему лицу строгое выражение и отрывисто произнес:
— Ходить по кабакам, проливать кровь братьев, когда мы там бились с неверными… Барон, шпаги господ офицеров, на гауптвахту!
Но все вокруг уже улыбались. Гроза миновала. Теперь, очевидно, все дело кончится арестом. Арестованные почти весело отдали Мейендорфу свои шпаги и последовали за ним.
— Сержант Астафьев! — крикнул Густав. Астафьев вышел из фронта.
— А с тобой у нас иной разговор, — нахмурив брови, произнес Бирон, — дело пахнет Тайной канцелярией.
И, отпустив кивком головы остальных офицеров, искренне встревоженных за участь Астафьева, он приказал молодому сержанту пройти к нему в кабинет.
XII
В МАНЕЖЕ
Напрасно в этот день и на следующий Настенька ждала Павлушу. Он как в воду канул. Встревожился и сам Кочкарев. Не только боязнь за молодого Астафьева тревожила его, но и неуверенность в своей собственной судьбе.
Дело Астафьева было нераздельно с его собственным делом, почти одинаковое обвинение тяготело над ними. Он знал, что Павлуша пошел по этому делу к Бирону. Что же там случилось? Отчего Павлуша не дает о себе знать?
