Ян Дрда - Знамя
Когда я подошел к нему на повороте лесной дорогая, он немного испугался при взгляде на мой автомат и защитный плащ, снятый с немецкого парашютиста, и только моя штатская шляпа успокоила его.
— Что вы тут делаете, Горак, и что это у вас здесь? — Он указал тонким костлявым пальцем на мой автомат, словно застиг меня в классе за чем-то недозволенным.
— Это, господин учитель, извиняюсь, автомат русского образца, — сказал я со смирением школьника, пойманного на месте преступления.
— Отсюда следует, что вы…
— Да, господин учитель, уже несколько месяцев…
Старик стиснул мне руку и оказал растроганно:
— Спасибо, Горак… Я знал, что в моем классе есть благородные ребята…
Сказал и вдруг смутился, словно сам в чем-то провинился. Он подарил мне свой перочинный нож, яблоко, которое у него оказалось в кармане, и усиленно навязывал мне свое вечное перо, на всякий, мол, случай, — вдруг придется записывать какие-нибудь «данные». Поверьте, я был растроган до слез его заботливостью. Мы провели вместе — это, конечно, была с моей стороны непростительная неосторожность — больше часа в густом кустарнике подле дороги и договорились, что через три дня снова встретимся. Старик меня уверял, что это его «любимая привычка» — совершать продолжительные прогулки по лесу, — настойчиво допытывался, в чем мы нуждаемся, предлагая принести все необходимое из города. Я назвал ему несколько вещей: подробные карты нашего и соседнего районов, кремни для зажигалок и, если можно, горсточку чая — наш комиссар давно мечтал о нем. Старик все старательно записал в блокнот. На прощанье он спросил:
— А для освежения хотите что-нибудь из классической литературы — Овидия или Горация? Вы всегда были отличным латинистом…
Когда я рассказал об этой встрече нашему комиссару Михаилу Константиновичу, он меня основательно выругал и запретил встречаться с учителем.
— Старик не удержит язык за зубами, раструбит на весь город.
Тогда я рассказал комиссару, как «Высший принцип» публично одобрил покушение на Гейдриха. Михаил Константинович с интересом выслушал меня, нахлобучил шапку и сказал;
— Это другое дело…
Через три дня Михаил Константинович пошел на свидание вместе со мной.
Трудно передать, как они подружились — наш комиссар и учитель Малек. Поначалу они, надо сказать, не поладили. До войны Михаил Константинович был аспирантом исторического факультета. Через пять минут после встречи он уже поспорил с «Высшим принципом о характере античной эллинской демократии. «Высший принцип» всю жизнь считал ее идеальной. Миша на ломаном чешском языке заявил, что к истории нужно подходить с марксистских позиций.
— Но марксизм, — легкомысленно воскликнул учитель, — это ведь теория опровергнутая!..
Миша побагровел, но сдержал себя:
— А вы читали Маркса? А Ленина? А Сталина?
— Нет… — признался смущенно «Высший принцип», — но как все утверждают…
— Дураки утверждают, дядя! Ты почитай сначала, а потом суди.
Старый учитель был ошеломлен. Он опустил глаза и побледнел. Мне стало жаль этого славного, но наивного добряка. До тех пор голова его была забита платоновскими идеями. Он искренне и убежденно верил, что после Сенеки никто не сказал ничего существенного о нашем мире. Поразмыслив, «Высший принцип» поднял глаза, в упор посмотрел на комиссара и проговорил:
— Прошу прощения. Я действительно сказал глупость. Учение, которое вам дает силу воевать и за нас, — это по-настоящему хорошее учение.
Михаил Константинович был человек глубоко образованный. Перед отъездом в Чехию (его спустили к нам на парашюте) он захватил из дому «Краткий курс истории ВКП(б)». Он пользовался им как руководством, проводя в минуты отдыха беседы с нами, чьи головы были засорены схоластической школьной премудростью. Вечером в лагере, после встречи с «Высшим принципом», Михаил Константинович отвел меня в сторону и сказал;
— Слушай, Володя, надо что-то сделать для старика. Сердце у него молодое…
За четыре месяца жизни в партизанах я заучил две-три сотни русских слов. Михаил Константинович знал примерно столько же чешских. С этим багажом в тот же вечер мы начали переводить второй раздел четвертой главы «Краткого курса» — «О диалектическом и историческом материализме».
— Драгоценные сталинские слова! — говорил Михаил Константинович.
Слово за словом в течение восьми дней мы переписали карандашом в школьную тетрадь этот важнейший документ марксистско-ленинского учения. При ближайшем свидании Михаил Константинович вручил его старику.
— Сталин мудрее Платона, — сказал он с улыбкой и поцеловал учителя, как родного отца.
Я видел, как дрожали сухие руки «Высшего принципа», принимая тетрадь в синей обложке.
Два дня спустя, еще до начала дождливой осенней погоды, наш отряд покинул лагерь. Совершив два ночных перехода вдоль горного лесистого хребта, мы продвинулись на юго-запад и напали на гитлеровцев там, где они меньше всего нас ожидали. Последнюю военную зиму мы провели в непрестанных, почти ежедневных боях. Мы выгнали немцев из лесу и прилегающих деревень. Только к пасхе мы возвратились в наш старый лагерь. Об учителе Малеке всю зиму мы не имели никаких сведений. Михаил Константинович часто вспоминал о нем.
— Ну, как там старик? — спрашивал он меня вечерам у костра. — Думаешь, учится?
— Учится, Михаил Константинович, — отвечал я уверенно.
— Ну, посмотрим… Придет время, возьмем город штурмом, а потом проэкзаменуем старика.
Пятого мая на рассвете наш отряд, увеличившийся за последние недели до четырехсот человек, действительно взял город штурмом. Немецкий гарнизон был разбит. Большинство солдат сдалось буквально в нижнем белье. Только эсэсовцы, застигнутые на вокзале при посадке в вагоны, ожесточенно сопротивлялись, отстреливаясь из тяжелых пулеметов. Мы передали город под охрану революционной гвардии, которая была наскоро сформирована из рабочих и мелких ремесленников под руководством коммунистов. Затем мы мобилизовали все грузовики и помчались на юг вслед за отступающими эсэсовцами, которые поджигали деревни и убивали женщин и детей километрах в пятнадцати от города. Четыре дня, вплоть до девятого мая, мы вели жестокие бои с беснующимся нацистским зверьем.
Благодаря военному опыту капитана Олексинского и геройской отваге Михаила Константиновича, появлявшегося в самых опасных местах и личным примером воодушевлявшего изнуренных бойцов, мы совершили чудо: разбили эсэсовцев, силы которых вдвое превосходили наши. Мы выгнали их из деревни, положили конец их злодеяниям. Учтите, что добрая половина наших людей не обладала никакой военной подготовкой, что многие из нас вначале считали эсэсовцев какими-то неуязвимыми существами, что эти профессиональные убийцы обладали значительно большим количеством вооружения… Но с Михаилом Константиновичем мы не знали ни страха, ни усталости. Его пламенная энергия, его ненависть к врагу вливали героические силы в сердца наших неопытных, но мужественных ребят. Девятого мая в три часа дня мы уничтожили последнюю эсэсовскую шайку.
Стрельба в лесу прекратилась. Изредка только раздавались единичные выстрелы.
Штаб капитана Олексинского расположился на опушке леса, на холме, покрытом низким кустарником. Этот холм называли «Виселичным». Как рассказывали старожилы, полтораста лет назад императорские мушкетеры повесили здесь сто зачинщиков крестьянского бунта.
Километрах в четырех от нас по открытой местности пролегало большое шоссе. Даже простым глазом было видно, как в беспорядке бегут по нему расстроенные автомобильные и танковые колонны фашистов. Они устремились на юго-запад, к американцам. Капитан Олексинский, не отрывая бинокля от глаз, изучал положение. Нам было ясно, что наша задача еще не выполнена и что мы должны ударить по бегущему врагу…
Внезапно Олексинский, отличавшийся невозмутимым спокойствием даже во время тяжелых боев, взволнованно вскрикнул. Мы рвали друг у друга из рук трофейные бинокли.
— Наши! Наши! — кричал Олексинский.
Мы, затаив дыхание и еле держась на ногах, смотрели на шоссе. На дорогу вырвалась мощная колонна серо-зеленых могучих танков с красными флагами на башнях, налетела на задние немецкие машины и с ходу, словно железным кулаком, буквально сметала их с дороги. Фашисты в ужасе сами съезжали в канавы, пытались бежать в поля и луга. Но советские танки, не замедляя хода, расстреливали в упор панически разбегавшихся нацистов.
— Ура! Ура! — кричали мы, чуть не плача от радости, махали шапками и приветствовали русских залпами в воздух.
Никто из нас не заметил, что Михаила Константиновича не было среди нас. Только когда два автоматчика молча поставили у ног Олексинского самодельные березовые носилки, мы разом глянули на них, и сердца наши пронзила острая боль.
