Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Семнадцатого февраля, на Федора Тирона, сороковины изошли. Владыка Иов слово сдержал — собрал народ на Патриаршьем подворье. Оно и раньше приходские попы не дремали. Все и вся толковали, нельзя государству Московскому далее без государя оставаться. Могут татары заявиться. Глядишь, Литва подойдет. Торопиться надо. А о ком ином толковать, как не о боярине Годунове. С детских лет при царском дворе. Все порядки-обычаи, как свои пять пальцев, знает. Делами всеми ведал. Что теперь-то греха таить, прост был разумом покойный государь — вместо него шурин царский всей державой управлял. Плохо ли было народу московскому в тишине да покое?
Да вон еще сам государь Иван Васильевич Грозный ему одному царство мыслил отдать. За него одного не беспокоился. В завещании ничего не написал? Так завещание бояре, известное дело, подменили. Нешто от них правды дождешься! Дмитрий Иванович Годунов при Грозном постельничим был — ему ли не верить! Сказывает, посещал государь боярина Бориса в болезни. Около его ложа так и показал три перста в том разумении, что трое у него детей и все одинаково ему дороги: Федор Иоаннович, боярин Борис Федорович и царица Арина Федоровна. Один ли видел? Зачем один — и другие были, да к нашему времени все перемерли. Дмитрий Иванович Годунов один в живых остался. Сказывают, те же три перста и покойный Федор Иоаннович перед кончиной показывал, будто завет отцовский вспоминал, на боярина Бориса как на преемника указывал.
Если кто и сомневался, патриарх всех утишил. Речи сбивчивые выслушал милостиво. На следующий день повелел всем поутру собираться у Успенского собора — шествием в Новодевичий монастырь отправляться, боярина Бориса Годунова на царство просить. Расписал, кому за кем идти, придя в монастырь, как становиться, как вопить начинать, коли нужда будет. У кельи царицы Александры — тем, что познатнее да почище, всенародному множеству — за монастырем. А вопить бы не переставаючи.
И все равно замешкался патриарх. На следующий день не получилось. Между тем и Боярская дума всполошилась. Собралась. Не один день толковала. Постановила боярам на красное крыльцо выйти и новую волю народу объявить, чтобы ей, думе Боярской, народ начал крест целовать. Дьяк Василий Щелкалов уж на что речист — все объяснил. Что нет теперь старого крестоцелованья. Нет и обязательства старому правителю — боярину Борису Годунову повиноваться. Народу же московскому выгоднее боярам присягнуть. Всем боярам скопом. Надо бы людишкам и денег подкинуть, но и тут заспорили бояре — кому раскошеливаться. У Годунова все куда проще: мошну собственную для себя же и развязывает, не жалеет.
Не поняли бояре: все народ московский смекнул. Коли не может Дума меж собой столковаться, какие уж тут законы, какой порядок наступит? Повременить лучше. Обождать. Пока присматриваться собрались, Годунов к Иову гонца за гонцом посылал. Уговаривал. Торопил. Где и страху нагонял. Что из того, что Боярская дума наотрез отказала ему в избрании? Зато людишек у Патриаршьего подворья можно за Земское собрание выдать. На них опереться. Только бы без промедления в Новодевичий монастырь шли. Только бы громче об избрании Бориса Федоровича молили.
Двадцатого февраля собрались земские. Тронулось шествие к Лужникам. Меньшее, чем Борис Федорович рассчитывал. Не сумел Иов! Не сумел! А когда приступили к кельям царицыным, Борис Федорович с крыльца на толпу жидкую поглядел и отказом ответил. Наотрез отказался. Со слезами клялся, что никогда на превысочайший царский чин и в мыслях не посягал. Что лучше, жену и детей осиротив, в монахи уйдет. Потому, мол, сюда, в Новодевичий, и переехал. Верно рассчитал: не столько людишек, сколько попов напугал. Придумали, что сделать.
Объявил Иов, что всю наступающую ночь напролет будут московские храмы стоять отвором, чтобы москвичи вместе с попами своими молиться могли о согласии боярина Бориса Федоровича принять державу. Не примет — конец Москве. Для того разрешил на следующий день в новом шествии поднять все самые почитаемые образа, чтобы со всей святостью, уж не шествием — крестным ходом двинуться в Новодевичью обитель. Людишкам отказал боярин — святости московской отказать не должен. Не должен!
Тем разом в кельи царицыны главные закоперщики вошли. Народу и впрямь собралось великое множество. Весь монастырь заполонили. На лугах, вокруг монастырских стен, яблоку упасть негде. Попы, по подсказке Иова, пригрозили: откажется боярин от престола, положат они свои посохи — более служить в церквах не станут. Бояре сказали: от боярства откажутся, государством управлять не будут. Дворяне своей очереди дождались — объявили: перестанут служить, с неприятелями биться. Оставят русскую землю без защиты.
Если кто и заприметил, сколько было в толпе приставов, как по шеям били, чтобы людишки громче вопили, роздыху не знали, поначалу не признались. Да и зачем? Все едино шила в мешке не утаишь: со временем, а правда наружу выйдет. Вышла, когда летописцы за дело взялись, написали, что больше всего орали младшие люди, что от усердия лица у них багровели, а утробы расседалися.
Тем разом боярин Борис Федорович недолго отнекивался. Согласие на престол дал. Патриарх тут же его в монастырский собор отвел и на царство нарек. Вот только вместо того, чтобы вместе с толпой в Кремль возвращаться, остался нареченный царь в обители, в царицыных покоях.
— Чего теперь ждешь, Борис Федорович? Не упустить бы времени: разойдется народ, одному тебе, в город ехать, что ли?
— То-то и оно, Марьюшка, что с этим народом одним оказаться можно. Они тут целый день глотки рвали, по домам заторопятся. Встречи никакой в Кремле не будет. А кругом иноземцы, лазутчики — все видят, обо всем ко дворам своим отпишут, И еще…
— На Боярскую думу надеешься, братец?
— Прости, Бога ради, государыня-сестрица: не заметил, как войти изволила. Поди, поди, Марьюшка, сам к тебе приду.
— И замечать нечего. Чернице царского почету не надобно. Как тень безгласная, ходить должна. И то порядок нарушила, что вопрос нареченному государю задать решилась.
— Аринушка, до веку будешь ты государыней-царицей, а обиду на брата зря таишь. Разве сама не видишь, как не дается Годуновым престол. Не удержать его было для тебя, никак не удержать. Да и тут, каково, ты думаешь, противу думы Боярской идти? Сказал я Марьюшке о встрече, а ведь, тебе только признаюсь, не о том думал, совсем не о том. А ну как ворота кремлевские закроют да меня и вовсе не пустят. Кто им поперек станет? Иов, что ли?
— Хватило у тебя, Борис Федорович, ума на престол замахнуться, хватит прыти и на него подняться. У тебя хватит!
— Аринушка, государыня…
— И Аринушки более нету, и государыня вся вышла. Уж лучше бы мне от мужа отрешенной быть, насильно постриженной, чем так-то… И вины все на мне, и почету никакого. Думала хоть нынче освобожусь от дел твоих, думала… Да что там!
— А я вот посоветоваться с тобой хотел…
— Один у меня тебе совет: уезжай, Борис Федорович, уезжай с глаз моих подале. Ни в чем тебя больше не виню — сама кругом виновата. За грехи свои, за дурость свою да гордыню сама платить должна. Только без речей твоих сладких, без клятв твоих ложных. Коли и была тебе чем обязана, за все с лихвой расплатилась. А что жалости ты не знал, мне бы давным-давно догадаться надобно. Назад оглянуться, Господи, страх-то какой! За что ты Евдокию Магнусовну обездолил? За что ее в темницу монастырскую запер, который год гноишь? Не успел государь Иван Васильевич кончиться, обманом ты ее в Москву завлек для расправы одной.
— Мне ли не понять, как настрадалась ты, государыня-сестрица. Мне ли не знать, какие муки от своего супруга принимала…
— Меня, сказала, оставь! Про Евдокию ответь. Все она у меня перед глазами стоит, все печалуется.
— Да ты сама рассуди, государыня-царица. Выдал государь Василий Иванович свою сестру за датского королевича, за Магнуса. Никакой от него прибыли, надежды одни пустые. А родилась у них Евдокия, государю Ивану Васильевичу Грозному двоюродная сестра. Кабы ее в монастырь не заточить, могла бы замуж выйти, робенка родить. Вот тебе и наследник московского престола! Что прикажешь с таким делать? У самого ничего нет, иноземные государи снарядят да поддержат. У них, государыня-сестрица, пощады не жди. Ведь о тебе же, сестрица, думал. Вот родишь от государя Федора Иоанновича, чтобы перед вашим дитятей дорогу к престолу никто не перешел.
— Выходит, по моей вине…
— Да не по твоей, не по твоей, государыня-сестрица. Просто так от веку при престолах идет. Велика честь, велика и опасность.
— Дмитрий Иванович в Угличе куда опасней был. Что ж ты за Евдокию принялся?
— Всему свое время. Пока Нагие в Угличе обживались, пока…
— Господи, Господи! А Симеону Бекбулатовичу за что кривду такую содеял? Ослепить человека! Света Божьего лишить!
