Альфред Дёблин - Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
А по углам разбрелись угрюмые личности, молодые и постарше; друг с другом они не разговаривали — кусали костяшки пальцев, жевали подобранные с полу соломинки. В такие мрачные группы сбивались парии, ощущавшие себя отверженными даже среди бродяг, к которым присоединились в силу необходимости и среди которых еще больше озлобились. Им могли показать источник, но они, даже умирая от жажды, не осмелились бы тотчас приблизиться к нему, потому что для них это слишком часто заканчивалось побоями; и они с привычной горечью дожидались бы, пока напьются другие, — они, презреннейшие из презренных. Пока что они не поняли, идет ли речь и о них тоже, вправе ли они считать себя братьями других братьев. И только когда острословы, пристыженно улыбаясь, стали подходить к ним, ибо именно с ними чувствовали себя увереннее всего, лица этих несчастных расслабились. Среди тех, кто слушал в амбаре послание Вана, основанное на древнем проникновенном учении, не было никого беспомощнее и ранимее этих парий. Дотронься иголкой до сердца любого из них, и увидишь, как разом выхлестнется наружу вся кровь. Эти люди были бесконечно запуганы. Под воздействием слов Вана они оттаивали; самые старые из них обнимали друг друга и оглашали гулкий амбар своими рыданиями. С девичьей застенчивостью все они ждали, пока другие первыми приблизятся к ним, и потом еще долго не могли избавиться от робости — обусловленной памятью о прошлом — перед своими новыми братьями. Некоторые, потрясенные внезапной переменой своей судьбы, пробивались через толпу, падали на колени перед гонцами, кланялись им до земли, бормотали какую-то невнятицу. Они впали в экстаз: ибо обрели право быть братьями — слабыми и нуждающимися в защите — тех бродяг, которые прежде вообще их не замечали.
Они — вечно ожидавшие своей очереди изгои — ловили непривычные для них слова и выражения лиц, как собаки ловят налету куски мяса. Они чувствовали, что могут положиться на такого вожака; чувствовали, что с ними обошлись по справедливости и что их будут достойно защищать перед всем миром. Именно они уже давно ощущали теснейшую связь с Ваном и ожидали от него гораздо большего, чем другие; Ван, полагали они, был в большей мере их братом, чем братом всех остальных. Сейчас они словно грезили наяву — и торжествовали.
Ни одного из четырех или пяти людей-хищников, зимовавших вместе со всеми в захваченном селении, на той сходке в амбаре не было. Как только потеплело, эти бандиты поодиночке поднялись выше в горы, разбрелись кто куда, откопали занесенные снегом пещеры или хижины — и затаились, ожидая благоприятного часа.
КОГДАпятеро гонцов поздно вечером пришли в дом к Вану и в теплой горнице — той самой, где разыгралась странная сцена с кожаным кошелем, — стали рассказывать ему о собрании, Ван, дрожа, присел на скамью у стола и выслушал их, одного за другим, не задавая вопросов.
Потом сообщил им, что он намерен делать и что в ближайшие недели должны делать они. Он, один, отправится в Шаньдун; пройдут две, три недели, а может, и целый месяц, прежде чем он вернется. Он объяснил, что они должны рассеяться, нигде не задерживаться надолго, собираться вместе лишь в определенные дни, но постоянно поддерживать между собой связь. Они, если захотят, могут принимать в свое сообщество других, подобных им и желающих к ним присоединиться; но сами не должны прилагать никаких усилий, чтобы обрести новых братьев. Ибо не следует срывать незрелые плоды; лучше подождать, пока они, созрев, упадут сами. Братья должны заботиться только о себе, это он хотел внушить им в первую очередь. Остаток ночи — прежде, чем все разошлись спать — они провели в разговорах о разных таинственных вещах.
Это уже нельзя было назвать совещанием. Измученные треволнениями последних дней, они сидели в темной низкой комнате и, опершись локтями о стол, свесив усталые головы, смотрели в пространство перед собой, просто дышали. Они молчали, но время от времени кто-то начинал говорить, пытался выразить свои путаные мысли, опять замолкал. Каждый из них много чего наслушался за время скитаний; и им не давало уснуть желание узнать от других что-то еще, чего сами они не знали.
Один бродяга рассказал о великих учителях Дунъине[89] и Тай-бо[90], которые взмыли вверх на облачной колеснице, поднялись по радуге и затерялись в складках тумана. Они достигли Макушки Вселенной, но не оставили следов ни на снегу, ни в грязи, и даже не отбрасывали тени. Они бродили по горам, пока не пришли к подножию Куньлунь[91], к Вратам Неба; потом преодолели эту преграду и увидали над собой небо-балдахин, а внизу — землю, подобную носилкам.
Таинственно и тихо заговорил сам Ван — о Вершинах Мира[92] и о Трех Драгоценностях[93]. Но быстро умолк и, смутившись, повернул голову к Ма Ноу, будто искал у него помощи. Ма Ноу проговорил нараспев: «Шакьямуни защищает всех; за ним придет Майтрейя[94], коего ожидают благочестивые — как белого царя драгоценного мира, величавого и благостного». И отрешенно забормотал что-то невнятное — о превращениях.
Все сидели, погрузившись в свои мысли.
Когда рассвело, Ван наотрез отказался от проводов и от провожатых. А после того, как гонцы ушли, совершил обряд бессловесной клятвы: Ма Ноу опалил ему волосы на макушке, сам же Ван подержал пальцы над огнем, бросил на пол свои последние деньги.
В ТОТ ДЕНЬ,когда бродяги покинули селение и, рассредоточившись, поодиночке потянулись к северу, Ван Лунь начал свое путешествие в Шаньдун, к братьям из «Белого Лотоса». Он шагал, почти не останавливаясь для отдыха, и преодолевал по шестнадцать-семнадцать ли за день. Снежная буря задержала его на два дня в горах, потом он спустился в предгорье и затем на равнину.
Пока он совершал свой утомительный переход, началась весна. Жители Яньчжоуфу видели какого-то нищего, но не обратили на него внимания; пройдет немного времени, и приверженцы этого незаметного человека будут творить здесь страшное, превратят половину города в руины. Ван переправился через большую реку[95], потом через Императорский канал и провел одну ночь в Линьцине — городе, где ему предстояло умереть. Пока весна вступала в свои права, он приблизился к хорошо знакомой ему плодородной долине у западных отрогов Дайнаня. На зимних полях крестьяне еще очищали плоды ситника, выдергивали его длинные стебли, чтобы потом их продать; Ван думал о Цзинани, до которой отсюда было недалеко, и о Су Гоу. После первых дождей на полях начался сев: сажали пшеницу, бобы, рапс. Теперь Вана сопровождали в пути мычание тягловых животных, пение крестьян — близкое и далекое. Он двигался дальше, к юго-востоку, в обход шумной Цзинани.
Пропитание Ван добывал, прося милостыню или подрабатывая как грузчик; еще иногда помогал в полевых работах. В селах, что покрупнее, и в городах он пробовал себя в амплуа рассказчика, держал в руке сигнальный посох[96], который, по его словам, ему одолжил великий учитель Ма Ноу, прислушивался к тому; что говорят люди, и сам бросал на благодатную почву их внимания свои семена.
Он уже оставил пределы Чжили и странствовал теперь по Шаньдуну — родине великого мудреца Конфуция, восстановителя древнего порядка и сияющего столпа государственности; по земле, издавна порождавшей еще и тайные союзы, которые иногда бесстрашно свергали императоров, а потом сами же восстанавливали государственное равновесие. Эта земля когда-то произвела на свет великого мертвеца-гиганта[97], а теперь непрерывно порождала обычных живых людей, чтобы его плоть, его кости шли в дело, унавоживали драгоценную почву, а не лежали на ее поверхности мертвым грузом. Тайные союзы были мотыгами, лопатами, граблями этой провинции. Они пережили многих государей и целые династии, войны и перевороты. Они гибко приспосабливались ко всем изменениям, сами же, что бы ни происходило, оставались неизменными, такими, как прежде. Союзы и были самой этой землей с ее длинным телом и незрячими глазами; на ней люди обделывали свои мелкие делишки, справляли праздники, рожали детей, приносили дары предкам; сюда приходили военачальники, солдаты, царевичи, разные авантюристы, и все возобновлялось по кругу: битвы, победы, поражения; по прошествии какого-то времени земля начинала дрожать и колебаться, глаза-вулканы бросали вокруг огненные, но отнюдь не любящие взгляды, и проседали целые долины; гремел, разевая широкую пасть, гром; потом взбаламутившаяся земля, перевернувшись на бок, вновь засыпала; и опять все шло хорошо. Больше ста лет назад династия Мин, к которой народ относился уважительно, ибо она была подлинно китайской, ослабла, потеряла опору, занемогла. В то трудное время государственного разлада как раз и активизировались союзы — братства, объединявшие всякого рода неимущих, преступников и евнухов; члены союзов с ледяной холодностью воспринимали насмешки в свой адрес со стороны безответственных придворных, возведших на трон ребенка. Потом союзы открыто объявили войну новому императору и захватили собственную провинцию; по всей этой земле сиял, внушая страх врагам, белый шаньдунский Лотос. Союзы и в последующие столетия не забыли счастливую эпоху минских императоров, чьи имена постепенно оплетались легендами. Сменившие Минов маньчжуры не особенно угнетали своих китайских подданных; они предоставляли народу достаточно свободы, лишь бы тот признавал их главенство. Однако каких бы великих императоров ни дарила Маньчжурская династия, сколь непреходящими ни были бы ее достижения, она оставалось чужой для приверженных старине, но ущемленных в своих правах китайских общин. Как бы любовно и самоотверженно ни заботились сильные чужеземцы о китайской земле, им не удавалось пробудить ни одной искренней улыбки на устах этой красавицы-вдовы, которую они насильно — но навечно и нерушимо — сделали своей женой. Маньчжурам пришлось смириться с тем, что сердца китайцев для них закрыты. Мстить они не пытались. Но держали народ под угрозой нависшего меча. И началась борьба одной силы против другой. Китайская земля, безутешная вдова, собирала друзей, которые могли бы ее защитить от нового сурового супруга. Холодное безразличие к нелюбимому периодически сменялось гневом, каждое новое конкретное разочарование тоже порождало гнев.
