Проспер Мериме - Хроника времен Карла IX
Графиня остановила лошадь.
— Коменж, охота впереди вас, и, судя по рожкам, оленя начали травить.
— Я думаю, что вы правы, прекрасная дама.
— А вы не хотите присутствовать при травле?
— Обязательно, иначе наша слава охотников и наездников погибла.
— Ну, так надо торопиться.
— Да, лошади наши передохнули. Так покажите нам пример.
— Я устала. Я остаюсь здесь. Господин де Мержи побудет со мной. Ну, трогайтесь!
— Но…
— Что же, вам два раза повторять? Шпорьте!..
Коменж не двигался с места, краска залила ему лицо, и он с бешенством переводил глаза с Мержи на графиню.
— Госпоже де Тюржи необходимо остаться вдвоем? — сказал он с горькой улыбкой.
Графиня протянула руку по направлению к кустарнику, откуда доносились звуки рожка, и сделала концами пальцев многозначительное движение. Но Коменж, по-видимому, не был расположен предоставить поле действия своему сопернику.
— Кажется, с вами приходится объясняться напрямик. Оставьте нас, господин де Коменж, ваше присутствие докучает мне. Теперь вам понятно?
— Вполне, сударыня, — ответил он с яростью и прибавил, понижая голос: — Но что касается этого постельного любимчика, не долго он будет забавлять вас. Прощайте, господин де Мержи, до свидания. — Последние слова он произнес с особенным ударением; потом, дав обе шпоры, пустился в галоп.
Графиня удержала свою лошадь, которая хотела последовать примеру своего товарища, пустила ее шагом и сначала ехала молча, время от времени подымая голову и взглядывая на Мержи, будто собиралась заговорить с ним, потом отводила глаза, стыдясь, что не может найти фразы для начала разговора.
Мержи счел своим долгом заговорить первым:
— Я очень горд, сударыня, предпочтением, которое вы мне оказали.
— Господин Бернар… вы умеете драться?
— Да, сударыня, — ответил он в удивлении.
— Но я хочу сказать — хорошо драться… очень хорошо.
— Достаточно хорошо для дворянина и, конечно, нехорошо для учителя фехтования.
— Но в стране, где мы живем, дворяне лучше владеют оружием, чем профессиональные фехтовальщики.
— Правда, мне говорили, что многие из них тратят в фехтовальных залах время, которое они гораздо лучше могли бы употребить.
— Лучше?
— Конечно. Не лучше ли беседовать с дамами, — прибавил он, улыбаясь, — чем обливаться потом в фехтовальном зале.
— Скажите, вы часто дрались на дуэли?
— Слава Богу, ни разу, сударыня. Но почему вы меня спрашиваете об этом?
— Заметьте себе на будущее, что никогда нельзя спрашивать у женщины, почему она делает то или другое. По крайней мере так принято у благовоспитанных господ.
— Я буду соблюдать это правило, — ответил Мержи, слегка улыбаясь и наклоняясь к шее лошади.
— В таком случае… как же вы сделаете завтра?
— Завтра?
— Да. Не притворяйтесь удивленным.
— Сударыня…
— Отвечайте на вопрос. Мне все известно. Отвечайте! — воскликнула она, протягивая к нему руку царственным движением. Кончик ее пальца коснулся обшлага де Мержи, что заставило его вздрогнуть.
— Я постараюсь сделать как можно лучше, — наконец ответил он.
— Мне нравится ваш ответ! Это ответ не труса и не забияки. Но вам известно, что при дебюте вам придется иметь дело с очень опасным человеком?
— Что ж делать! Конечно, я буду в большом затруднении, в таком же, как и сейчас, — прибавил он с улыбкой. — Я видел всегда только крестьянок, и вот в начале своей придворной жизни я нахожусь наедине с прекраснейшей дамой французского двора.
— Будем говорить серьезно. Коменж — лучший фехтовальщик при этом дворе, столь обильном головорезами. Он — король «заправских» дуэлистов.
— Говорят.
— Ну и вы нисколько не обеспокоены?
— Повторяю, что я постараюсь вести себя как можно лучше. Никогда не нужно отчаиваться с доброй шпагой и с помощью Божьей.
— Божья помощь!.. — прервала она презрительно. — Разве вы не гугенот, господин де Мержи?
— Да, сударыня, — ответил он с серьезностью, как всегда привык отвечать на подобный вопрос.
— Значит, вы подвергаетесь еще большему риску, чем другие.
— Почему?
— Подвергать опасности свою жизнь — это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее — вашу душу.
— Вы рассуждаете, сударыня, согласно понятиям вашей религии; понятия моей религии более утешительны.
— Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы — против вас.
— В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я бы умер в состоянии смертного греха.
— Это еще большой вопрос и разница очень большая! — воскликнула она, задетая тем, что Мержи выставляет ей возражения, взятые из ее же верований. — Наши богословы объяснили бы вам…
— О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснять, сударыня; они берут на себя смелость изменять Евангелие по собственной фантазии. Например…
— Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать по всякому поводу Священное писание.
— Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?
— Значит, вы очень привязаны к вашей религии?
— Вы первая начинаете, сударыня.
— Вы считаете ее правильной?
— Больше того, я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.
— Брат ваш переменил же религию.
— У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.
— Все они упрямы и глухи к убеждениям рассудка! — воскликнула она в гневе.
— Завтра будет дождь, — произнес Мержи, глядя на небо.
— Господин де Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушает мне сочувствие к вам…
Он почтительно поклонился.
— Ведь вы, еретики, не верите в мощи?
Он улыбнулся.
— И прикосновение к ним у вас считается осквернением… Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, римских католиков?
— Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.
— Послушайте. Раз как-то один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…
— И убил собаку?
— Ни одна дробинка ее не тронула.
— Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!
— Правда? И вы бы стали ее носить?
— Разумеется; раз ладанка собаку защитила, то тем более… Но постойте, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей католику, понятно.
Не слушая его, госпожа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.
— Берите, — сказала она, — вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.
— Если смогу, конечно.
— Но, послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.
— Она мне досталась от вас, сударыня!
Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.
— Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.
Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.
— Нет, нет, теперь уже слишком поздно.
— Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого случая.
— Снимите с меня перчатку, — сказала она, протягивая руку.
Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.
— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце концов, ради меня вы обратитесь в католичество?
— Правда, не знаю… — ответил тот со смехом, — попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.
— Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… Вам… которая бы сумела… — Она остановилась.
— Которая бы сумела?..
— Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.
— Серьезно? — Он старался снова взять ее за руку.
— Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.
— И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?
— Я требую этого.
Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.
