Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…
— Увы, у меня было мало возможностей порадоваться твоему рождению, — продолжал отец. — Я знал мстительную ревность Квинтилии. Я так же знал, что ей служит некий египтянин по имени Нехо, очень искусстный в приготовлении мазей и ядов, и я так же не сомневался, что она воспользуется его мастерством, если узнает правду о моей любви к твоей матери. В те дни я испытывал ужасную нравственную муку, вынужденный все время играть перед Квинтилией свою роль, притворяться, что я люблю ее и никого больше. Я даже не решался навестить твою мать в домике на побережье, боясь возбудить подозрения Квинтилии и дать ей какую-нибудь информацию, которая могла бы вывести ее на истину. Однако, мое желание видеть Наоми было до того велико, а моя жизнь до того невыносимой, что однажды ночью я нарушил правило, которое сам же и установил, и пошел к ней. Я не знал, что за мной следят, и даже не подозревал, что по одному торопливому поступку Квинтилия выяснит все о моей неверности. Эта ужасная женщина ничего не сказала. Она казалась почти влюбленной в меня и в то же самое время готовила мою погибель. Когда все было готово, она отправила Нехо под видом торговца фруктами в тот дом, где жила Наоми. Он постарался прийти тогда, когда в доме не было Мариамны, и уговорил Наоми попробовать его товары из принесенной корзины. Она ничего не заподозрила, потому что хотя он и был злобным псом, но этот негодяй имел очень приятную наружность. Она взяла виноград, который он предложил, и начала есть. Нехо наблюдал и подождал, пока не убедился, что яд начал действовать, а потом ушел к хозяйке с известием о своем успехе.
— Когда Мариамна вернулась, она обнаружила, что у дверного проема лежит мертвая Наоми, и отправила мне послание обо всем случившемся. Но я не мог получить его, потому что эта дочь дьявола, моя жена, не была удовлетворена отравлением Наоми, но распространила свою месть и на меня. Она принесла сладости и вино и уговорила меня выпить с ней. Разлив вино в два бокала, один она взяла сама, а другой протянула мне. Я взял вино и выпил, так как ее дружелюбие убедило меня, и я ничего не подозревал. Кроме того я видел, как она пьет то же самое вино. Я не знал, что яд был помещен в бокал до того, как она налила в него вино. Я проглотил его и мог бы умереть как Наоми, если бы не уловил ее взгляда, когда поставил бокал. Только в этот миг я заметил признак озлобленной ненависти, которую она так хорошо прятала под маской дружелюбия. Одного взгляда было достаточно. Я понял, что она сделала. Выбежав из комнаты на улицу, я вбежал в дом врача, которого знал, еврея огромных познаний и мастерства, по имени Манассия. Когда я вошел, яд начал действовать на мое тело, и я так ослаб, что ничего не мог сказать, но пытался знаками объяснить, что случилось. Но он, благодаря своим познаниям, понял, что я был отравлен, и заставил меня выпить огромное количество соленой воды, которая привела к тому, что меня вырвало отравленным вином. Он с большим трудом спас мне жизнь. Несколько дней я лежал смертельно больным в его доме, и Квинтилия, желая завершить начатую работу, пришла и потребовала, чтобы я вернулся в мой собственный дом, чтобы она могла обо мне заботится. Манассия выполнил бы ее требования, ведь я по прежнему не мог говорить или объяснить ему, что случилось, если бы Британник не вышел вперед и не запретил ему. Квинтилия в ярости закричала на Британника и пригрозила, что его распнут, если он не прекратит вмешиваться в дела, его не касающиеся. Она даже намекнула, что это он применил яд, и без сомнения обвинила бы его и довела бы до гибели, если бы не умерла сама. Что касается причины ее смерти, то я никогда не узнаю правду, Луций. Я могу лишь сказать, что двое могли играть в игры отравителей. У Квинтилии не было времени обвинить Британника или заставить его заплатить смертью на кресте за ее преступление, потому что неожиданно она заболела и умерла в несколько часов. В тот же день в одной из улочек недалеко от порта было найдено тело Нехо с кинжалом в сердце. Дело в том, что Квинтилия, при всей своей хитрости, забыла о Мариамне, любившей младшую сестру больше всего на свете. Я не могу утверждать, что именно Мариамна отравила Квинтилию, но я знаю, что кинжал, торчащий из сердца Нехо, принадлежал ей, потому что я сам подарил его ей.
Мой отец немного помолчал, а затем продолжал рассказ.
— Я выздоровел в доме врача Манассии, но хотя мое тело было здорово, мой дух был болен. Утрата Наоми наполнила меня таким отчаянием, что я возненавидел свою жизнь и не желал продолжать свое существование. И я наверное и вправду сразу же освободился бы от этого груза, потому что жизнь казалась непереносимой, и я чувствовал, что не могу видеть новый день. Но добрый Манассия постоянно следил за мной, говорил о том, что жизнь священна, ведь евреи не так смотрят на самоубийство как римляне, они считают, что жизнь это заем, данный Богом, от которого никто без большого греха не может отказаться. Более того, он все время напоминал мне, что не все потеряно, потому что у меня по прежнему есть живой образ женщины, которую я любил, у меня есть ребенок, являющийся плодом нашей страсти. Второй аргумент был убедительнее первого, и хотя я по прежнему не видел в жизни радости, я больше не собирался кончать с собой, но решил жить ради тебя, чтобы ты не остался без отца, как уже остался без матери.
— Постепенно мне удалось излечить свой дух, спасаясь в утешительных занятиях философией и путешествуя, чтобы забыть свою утрату. Через некоторое время я вернулся в Рим, а тебя оставил на попечение Мариамны, которая не имея собственных детей, рада была взять тебя под свое крыло. И она так привязалась к тебе, что когда я вернулась, отказалась вернуть тебя. Она хотела оставить тебя у себя как приемного ребенка и воспитывать в вере евреев. На это я не мог согласиться, ведь ты был моим ребенком, я нуждался в тебе, и я не хотел видеть, что ты обращаешься в еврея. Конечно они замечательные люди и у них много добродетелей, но имеется и одна роковая слабость, перевешивающая все достоинства. Этой слабостью является несчастное убеждение, что они отдельный, избранный Богом из всего человечества народ. Именно из-за этой странной навязчивой идеи, Луций, на их голову валятся гнев и ненависть всех народов, среди которых они живут. Они несчастливы, ужасно преследуемый народ, при чем с самого начала своей долгой истории, а причина всего этого в их убеждении, что тогда или в иное время, их избрал Бог. И потому я отказался согласиться на требование Мариамны. Я отказался оставить тебя ей, чтобы она воспитывала тебя в вере евреев. Более того, тогда она была бедна и ничего не могла тебе дать, а я был богат, могущественен и мог воспитывать тебя как патриция. Таким образом она согласилась отдать тебя, хотя она и горько плакала, теряя тебя, вы ты стал для нее как бы ее собственным ребенком. Чтобы смягчить ее горе я дал ей возможность переехать в Иерусалим и помогал ей в различных делах, и эту помощь она так хорошо использовала, что ныне она богата. Кроме того я дал ей обещание, что раз уж ты наполовину еврей, ребенок ее сестры, я открою правду твоего происхождения, когда ты достигнешь совершеннолетия, так чтобы ты сам мог решить к какому миру ты принадлежишь: к миру евреев или римлян. Таким образом я воспитывал тебя вместе с твоим братом Марком, и никто не знает, что ты не дитя Квинтилии, за исключением Мариамны и Британника, которых я связал клятвой хранить молчание. Теперь я полностью выполнил данное Мариамне обещание, и ты можешь сам решать, к какому миру ты принадлежишь.
Здесь мой отец замолчал, и я тоже сидел, не в силах говорить. Можешь себе представить какое глубокое впечатление произвела на меня эта история. Загадка моего рождения открылась, я понимал теперь, почему испытывал инстинктивную симпатию к евреям, ведь я был связан с ними узами крови. Я понял так же причину любви Мариамны, всегда высказываемую мне, и которая казалась такой странной, ведь я всегда считал ее просто давним другом отца, удивляясь, почему она обращается со мной скорее как с сыном, чем простым гостем. Теперь я понял, что был для нее почти сыном, ребенком ее любимой сестры, которую она с детства растила. Со все большим возбуждением я так же понял, до чего сильно эта новость может изменить мои отношения с Ревеккой.
— Этот сумасшедший Элеазар, — заявил я, — изменит свое мнение обо мне, услышав, что я частично еврей.
Печально глядя на меня мой отец лишь вздохнул.
— Мир римлян — не мир евреев. Трудно перейти из одного в другой. Я знаю. Я пытался. Я говорил тебе, чем это кончилось.
— Судьба была против тебя, — ответил я. — Ты был уже женат, когда встретил мою мать. Я нет.
— Даже если бы я не был женат, — произнес отец, — нам было бы очень трудно жить счастливо вместе с Наоми. Римляне и евреи как масло и вода. Как бы ты не перемешивал их, они не смешиваются. Ее мир отверг бы ее, а мой мир отверг бы меня.
