Софрон Данилов - Манчары
Кыдамасыт откашлялся, взял деревянную кочергу и стал шуровать догорающие поленья.
— Успокойся, Басылай…
— А почему ты мне не советуешь? Почему ты не отвечаешь на мои вопросы? — Манчары выдернул у Кыдамасыта кочергу и бросил её в сторону. — Отвечай: я правильно говорю или неправильно?
Кыдамасыт положил на стул доху, оброненную Манчары, и, шагая к своей постели, медленно сказал:
— Уже глубокая ночь. Давай спать, Басылай…
Манчары остался сидеть у камина, опустив голову и сжав её руками. Красные уголья начали гаснуть и чернеть. Темнота всё более сгущалась…
Через несколько дней Кыдамасыта вызвал к себе хозяин Баллай-бай. Кыдамасыт три дня поработал в усадьбе хозяина и вернулся в юрту. В тот же вечер он подробно рассказал обо всём, что видел и слышал. В своём рассказе он мельком упомянул о том, что бедняк Хаахынай пришёл к баю Баллаю просить для своей единственной коровёнки, которая могла пасть с голоду, два воза сена, заработанные им ещё минувшим летом, а бай Баллай выгнал его за это из дому. Хорошо, что хоть бедняка выручили соседи — дали ему сена в долг.
Выслушав эту историю, Манчары вспомнил о том, как он, ещё будучи подростком, пошёл к Чочо попросить сена и был выгнан из дому.
— А этот ваш Баллай в нынешнем году беден сеном, что ли?
— Эхма, ну и сказал же человек! — усмехнулся Кынаачай. — Сена у Баллая, наверное, хватит на десять лет. Из года в год оно заготавливается с избытком. Со временем это сено небось и скотина в рот не возьмёт.
— А где стоят его зароды?
— А зачем ты об этом спрашиваешь? — с опаской спросил Кыдамасыт.
— Не бойся. К Баллаю я не пойду. Где, говоришь?
— На восточной окраине аласа Балыктаах, справа от дороги, стоит около двадцати зародов сена, заготовленного про запас. Я сам укладывал зароды.
На другой день Манчары сделал себе из лиственницы лук и стрелы. Отыскал и наготовил много трута.
Через сутки, вечером, когда уже люди легли спать, он собрался в дальний путь.
Увидя это, Кыдамасыт спросил:
— Далеко ли, Басылай?
— Схожу в одно место.
Кыдамасыт увидел, что Манчары взял с собой лук, и заслонил дверь.
— Ты что это надумал? Разве не знаешь, что в это время года на снегу даже следы мыши остаются? Ты накличешь беду… Умоляю тебя…
Манчары с жалостью посмотрел во встревоженные глаза и распростёртые дрожащие руки своего друга, но тем не менее пошёл ему навстречу:
— Не бойся, Кынаачай. Меня не заметит ни один человек, у которого чёрные глаза, и не услышит никто, у кого плоские уши. Я на снегу не оставлю отметины даже со след снегиря. Верь мне.
И, отстранив от двери друга, Манчары вышел из дома.
На другой день до них дошёл слух, что запасы сена бая Баллая на окраине аласа Балыктаах сгорели. Баллай отвёз туда начальство наслега. Они тщательно осматривали, обследовали и разыскивали какие-нибудь следы поджигателя, но никаких следов не нашли. Все были удивлены, что между дорогой и зародами, на расстоянии семидесяти — восьмидесяти сажен, снег был совершенно не тронут и чист.
В тот вечер, возвратившись из похода, Манчары вынес из своего чулана лук и бросил его в пылающий камин.
— Ты, да? — Кыдамасыт, словно хоронясь кого-то, заслонил спиною камелек. — Как?..
— Откуда мне знать это самое «как»? — усмехнулся Манчары. — Старики раньше рассказывали, что горящий трут, укреплённый на кончике, стрела может доставить куда угодно. Только для этого, говорят, нужен меткий глаз и твёрдая рука. А тебе ведь в прошлый раз хозяин наказывал, чтобы ты пришёл и помог им? Не пойти ли тебе туда завтра, чтобы заодно и послушать, о чём там говорят?..
— С радостью! Как же я могу ослушаться и не выполнять распоряжений своего хозяина! — весело ответил ему Кынаачай.
Кыдамасыт целый день возил дрова вместе с батраками, и, когда он вернулся вечером, на усадьбу бая собирался народ. Говорили, что приехал знаменитый шаман Суордай и сегодня будет камлание. Вечером все сгрудились в большую юрту Баллая, чтобы посмотреть камлание шамана.
Огонь в камине погасили. Лишь оставили одно-два полена, которые время от времени вспыхивали слабым огнём. Хмурый, задумчивый шаман Суордай, с лицом, будто никогда не знавшим воды, белыми седыми волосами, ниспадающими на плечи, надел свой украшенный множеством железных и костяных пластинок ритуальный костюм с бубенцами, бренчащими при малейшем движении, склонился перед камином и начал что-то бормотать под нос.
— Слушай меня, старина. Ты славишься своими чарами и считаешься ясновидцем. Так вдохновись своим волшебным даром и скажи мне, кто совершил поджог в Балыктаахе? Ты только назови его имя, а поговорю с негодяем я сам, — делал распоряжения Баллай, лёжа на почётной лавке, под божницей. — Твой труд будет щедро оплачен.
Шаман несколько раз коснулся своего звонкого бубна колотушкой и начал со стоном и дрожью исступленно завывать и осатанело подпрыгивать, сопровождая это диким песнопением… Огонь в камине то затухал, то снова вспыхивал и разгорался. Юрта то погружалась в темноту, то снова освещалась. От этого судорожного завывания шамана у присутствующих начинали бегать по спине мурашки, а волосы становились дыбом.
На исходе ночи Суордай, скрючившись на меховом сиденье, сказал:
— Своей заносчивостью, своей гордостью ты прогневал всевышних богов. И потому ты среди зимы потерпел урон от красного пламени. Твои зароды поражены небесной молнией, превратившейся в огромный костёр и спалившей все твои запасы сена…
— Так и есть… Как же оно могло загореться само собой?.. Вот беда-то! А это… Старина, помоги же, уговори и смири их гнев, выпроси прощение у них… Спаси… — дрожащим от страха голосом проговорил Баллай, затем, немного успокоившись, обратился к батракам: — Разожгите скорее огонь! Приготовьте подарки, подношения и угощения!
В ту ночь в усадьбе Баллая в честь всевышних богов варилось много жирного мяса и жарилось много сала.
Вернувшись домой, Кыдамасыт рассказал обо всём этом Манчары. А тот, слушая, смеялся до упаду, хохотал, как не хохотал давно. Назавтра после камлания шамана Баллай, чтобы умилостивить всевышних богов, раздал большую часть запасов сена в долг до будущего года. Таким образом, Хаахынай тоже получил сено. Манчары больше всего был доволен этим. Он от радости даже запрыгал вокруг своего стула и, обняв Кыдамасыта за плечи, сказал ему:
— Друг мой Кыдамасыт, ты совершенно правильно сказал в тот раз: нельзя раскаиваться и сожалеть! В этом мире обязательно должен быть Манчары. И он не имеет права отступать, пятиться и убегать! Пусть недостойные слова, вырвавшиеся из моих уст, будут не моими, и ты их не слыхал!
На таёжной тропе
Снег уже весь растаял, зацвели цветы, трави и деревья. Воды рек и родников со звонким журчанием потекли по оврагам, падям, низинам и ущельям гор, звеня и сверкая на солнце, струясь чистыми ручьями, клубясь мутными потоками. Голоса птиц и зверюшек наполнили тайгу, поля и долины.
Манчары со своим другом Нилык Охононом ехал в Баягантайские земли по заросшей таёжной тропе, вьющейся словно кишка. Лицо у Манчары побледневшее: заметно, что он всю зиму просидел в тайнике и оттуда не выглядывал ни в облачные дни, ни в солнечные. К тому же уже берут своё годы: глубокие морщины прорезали лоб и щёки. По всему видно, что им немало пережито. Но, несмотря на это, Манчары весел, настроение у него приподнятое, потому что он вдоволь надышался ароматным весенним воздухом, насмотрелся на родную природу, на необъятную тайгу, на широкие и огромные долины, уходящие в голубую даль. Из мест, где он прятался зимой, с Восточнокангаласского улуса он едет, чтобы скрыться от суда. Он намерен добраться до дальнего улуса и снова «разбойничать».
Манчары, жадно вдыхая приятный аромат хвои, ласково гладил ветви лиственниц, влажные листья берёзок, отзывался на звонкую мелодичную трель каждой таёжной птички. Восторженным и любовным взором оглядел он всё вокруг и, вдохнув полной грудью свежего воздуха, громко и протяжно запел без слов:
— Э-э-гэ-э-гэ-эй!
— Тише, Басылай. Люди услышат, — постарался унять своего друга Нилык.
— Охонон, посмотри-ка на нашу родную природу, взлелеявшую нас, на матушку-землю, взрастившую нас! Будучи каторжанином, я был гоним по многим местностям, но нигде ничего подобного не видели мои глаза.
— Так-то оно так, но все же…
Не успел Нилык договорить, как внезапно из лесу выскочили два человека в масках из бересты и подали команду:
— Руки вверх! Не двигаться!
Один из них был верхом на лошади. Из драного седла сыпалась шерсть. Второй шёл пешком. Одеты они были очень плохо: рубашки пестрели заплатами, давно утратили первоначальный цвет, на ногах торбаса из коровьей шкуры, которые настолько отсырели, что казались синеватыми. Оба очень здоровые, бойкие на вид, довольно проворные в движениях мужчины. Каждому из них, видимо, около тридцати.
