Лев Жданов - Последний фаворит (Екатерина II и Зубов)
– Да, государыня… Да, выше счастья… Да может ли быть что лучше?..
– Не знаю… Очень уж изверилась я во всем… и во всех… Вон и этот дуб тонкой былинкой прорастал. А теперь буйный какой, кудрявый… Всем соседям свет заслоняет… И той самой земле, из которой вырос, которая соками своими питала его… И люди так часто… Всегда…
– Нет, клянусь, не всегда, государыня…
– Дай Бог, дай Бог… Вы молоды. Очень даже. И худо это… и хорошо. Душа еще мягка у вас… сердце нежно. Вас можно воспитать в прекрасном свете правды и долга…
– И любви, преданности до гроба… И благодарности свыше сил…
– Дай Бог, дай Бог… Ну, вот мы и пришли… А нашей милой Нарышкиной еще нет. Хотите взглянуть на мой мавританский домик? Кстати и ключ в дверях… Да, нынче… я и забыла… середа у нас… моя холодная ванна. Я в это время принимаю очень холодную ванну. Врачи сердятся. А я привыкла и хуже себя чувствую без нее. Холод закаляет. Тело остается свежим, твердым, несмотря на годы… Вам тоже советую понемногу начать закалять себя… Войдемте…
Небольшое здание причудливой архитектуры заключало в себе две довольно обширные комнаты в мавританском стиле с мягкими, низенькими диванами, с кучами шитых подушек, разубранных дорогими коврами Персии, индийскими шалями вместо портьер и гардин. Белая ночь странно озаряла мелкий переплет из цветных стекол, вставленных в несколько окон этих передних покоев.
Дальше, когда Екатерина распахнула небольшую резную, позолоченную дверь, Зубов увидел круглую комнату, освещаемую днем через купол с матовыми стеклами. Сейчас здесь было темно. Только несколько мавританского стиля лампад озаряли мраморный пол и стены турецкой бани, где вдоль стен золотились свежие циновки, темнели мягкие подушки… Большая ванна, скорей – бассейн из фарфора был устроен в одном углу. Золотые краны несли в него холодную и теплую воду. Золотые и серебряные кувшины и тазы стояли наготове вместе с остальными принадлежностями, необходимыми при мытье.
– Точный снимок с бани моего приятеля – султана, – с улыбкой заметила Екатерина. – Ну, вы идите в первый покой, подождите там. Я скоро тут пополощусь. Не будет вам скучно ждать?
– О государыня…
– Опять краснеет… Уж не якобинец ли вы? Их цвет красный… Только, чур, сюда не вздумайте заглянуть… Мне Протасова говорила, какой ты шалун. Вот нельзя бы ожидать, судя по такой невинной наружности! Идите…
Слегка коснувшись его плеча, она толкнула его вперед и потом закрыла неплотно дверь, за которой скрылся Зубов.
* * *Когда Екатерина, гораздо ласковее и сильнее прежнего опираясь на руку своего спутника, показалась из мавританского домика, на ближнем перекрестке аллеи обрисовалась фигура Нарышкиной с огромным букетом в руках.
– Мой друг, жива ли ты? Где вы пропадали? – громко, весело спросила ее Екатерина, маня к себе. – Мы уже и ждать перестали. Думали вдвоем вернуться домой, как ни рискованно было бы такое появление небывалой пары в одиннадцать часов вечера.
– Это белая ночь виновата, государыня, что я забыла про время… и даже про мои обязанности… Простите!
– Без приседаний, хитрая лисичка… Я так довольна… Мне так хорошо… Этот воздух, этот вечер. Мой милый, веселый спутник… Я помолодела на много лет. Как муха весною, ожила, крепка и весела… Браво, даже стихи… Чего никогда не бывало со мною…
– А, значит, господин Зубов сумел развеселить мою государыню? За это он достоин награды, и я…
– Стойте, стойте… Я понимаю ваш коварный умысел… Дайте сюда ваши цветы. Без возражений… Господин Зубов! Примите мой первый дар от вашей государыни. Верьте, мое расположение к вам так же безыскусственно и будет прочным, как красивы и нежны эти полевые цветы… Что это, на колени? К чему? Не надо…
– Только так хочу принять этот первый дар моей государыни – моей матери… ангела доброго!.. И сохраню до гроба!
Приняв букет, он горячо поцеловал руку государыни, поцеловал цветы и, отделив часть, спрятал их в бумажник, на груди.
– Прелестно. Совсем картина Ватто! Но поспешимте, государыня. В самом деле пора. Вы нас не провожайте, господин ротмистр. Так лучше. Не правда ли?
– Вы правы, Анна Никитишна. Идите, мой друг… Что? Не хотите? Ну, будь по-вашему. Проводите нас еще немного. Кстати, я расскажу вам, что было нынче при сговоре… Умора и слезы… Я плакала так… Вот она знает… Прямо они считали меня людоедкой. Я была так ласкова. Благословила. Сказала, что дарю ему сто тысяч… Да, да… Я и расставаясь умею награждать своих друзей. Пусть это знают все… и не опасаются мне говорить, какая бы перемена ни произошла у них в чувствах… Так вот… Сказала о деревне… Маменька чуть не лопнула от жадности и восторга. Мне думается, она бы не прочь и зятька, и дочку оставить при мне, если бы я того пожелала… И не очень бы позволяла дочери ревновать… Ха-ха-ха… Но они… Представьте, прямо без чувств были оба. Пришлось их приводить в себя… Жаль… И смешно… Впрочем, теперь не жаль… И не смешно… Мне так хорошо… Слышите, Зубов… Если вы любите свою государыню, это должно вас радовать…
– Я слов не нахожу… Я так теперь…
– Ну, ступайте, дома поищите их… Вот и пришли мы почти. Нас уж тут не обидит никто… Идите… С Богом!
Она протянула руку Зубову. Тот принял, поцеловал ее, почувствовал крепкое ответное пожатие и мимолетное прикосновение губ Екатерины к своему лбу.
Низко поклонившись Нарышкиной, Зубов военным скорым шагом свернул на аллею, ведущую на караульный двор.
* * *В четверг, 21 июня, в сопровождении Нарышкиной в три часа появился молодой ротмистр в покоях Екатерины, куда Нарышкина провела его через верх.
После вечернего приема снова вместе со своей руководительницей он вернулся туда и по уходе Нарышкиной провел время наедине с державной хозяйкой до одиннадцати часов вечера.
С низким, почтительным поклоном проводил его до выходных дверей Захар, неотлучно дежурящий на своем посту.
– Бог в помощь! Успеха и счастья желаю, господин ротмистр…
– Благодарю, голубчик Захар, – ласково ответил поздний гость.
* * *По случаю пятницы постный обед, как всегда, подали государыне.
Только Лев Нарышкин, Протасова, Анна Никитишна и Мамонов обычно ели в эти дни с государыней.
– Не хочу портить желудки моим придворным постными щами и маслом, – говорила она.
И, кроме обеих дам, Нарышкин, лакеи, фрейлины и камер-юнкеры – все были поражены, когда увидали, что место Мамонова за столом занял по приглашению государыни красивый, но такой невзрачный на вид, юный, женообразный ротмистр, начальник дворцового караула.
Даже Нарышкин, обычно гаерничающий и забавляющий всех самыми нелепыми и грубыми порою шутками, хотя предвидел кое-что, но был изумлен быстрым ходом дел и плохо занимал компанию.
– Ты стал молчалив как рыба… или как граф Мамонов, – смело, словно бросая вызов, заметила Екатерина. – Кстати, я очень недовольна своими. Знаете ли, с тех пор как проведали, что он уходит от двора, ни одной души не видно у него на половине, где раньше, сказывают, проходу от людей не было… Вот она, слабость души человеческой… Чтобы хуже не сказать. Если мне думают этим угодить – напрасно. Сегюр один заглянул к бедняжке. И я при всех выразила ему свою признательность и похвалу… Вы незнакомы с графом, господин Зубов?
– Весьма мало, ваше величество.
– Должно быть… Да и вам к нему заходить не надо… Я так спросила. Ешьте. Три блюда. Больше не будет ничего. Вот вишни еще… Любите? Я очень люблю… И вы? Отлично. Давайте есть взапуски: кто больше? Вишни – очень сытная ягода… Или яблока хотите?.. Нет? Ну, кофе. И столу конец. Не взыщите. День такой. Завтра милости просим. Лучше угощу. Только кто дежурный? Не Потапыч? Нет? А то он говорит, что есть люди не могут. Мне-то все равно… Лишь бы горячего тарелку и мяса хороший кусок… Пока, до свидания. С Богом, друзья. Я после всех волнений отдохну немного… Усталость чувствую. До вечера… Все, господа…
Вечером снова, когда Екатерина осталась одна, Зубов прошел через верх, без Нарышкиной. Ход был знаком.
После одиннадцати, прощаясь с гостем, Екатерина взяла его руку и надела один из приготовленных перстней, с ее портретом.
– Вы мне говорили, что мало удается видеть меня, говорить со мною. Пусть этот портрет в такие минуты заменяет меня… напоминает вам, что я тоже думаю, желаю видеть вас чаще и дольше… А это кольцо… вот, возьмите… Мой старый Захар теперь ради наших поздних бесед дежурит лишние часы, ждет, чтобы выпустить вас, запереть двери, принести мне ключи. Вы от себя подарите старику. Он будет рад. Вы успели завоевать его сердце. Нынче еще он очень хорошо говорил о вас. Это редко бывает. Обыкновенно он молчит и исполняет то, чего я хочу, что мне приятно… И вдруг личное благоволение! Вы человек необыкновенный, Платон Александрович… Дай Бог, чтобы все вас любили по достоинству. Это только упрочит мою дружбу к вам. Я на днях собираюсь писать о вас Потемкину. Не удивляйтесь. Мы с ним иногда бываем в ссоре, но тем крепче становится после наш многолетний союз. Мне он всегда был лучшим советчиком и другом. А для России сделал так много, что я уж не знаю, как и благодарить его… За это прощается ему излишнее, как бы это сказать… властолюбие порой. Теперь война, кругом и дома много недругов. Теперь особенно нужна мне и царству помощь светлейшего, вся сила его ума и души. Постарайтесь, чтобы он подарил вас своим расположением. Мне кажется, вы сумеете этого достичь, если пожелаете. Будут ему наговаривать… Знаю, ему писали уже дурно о вас. Я напишу наоборот. Мне он поверит. Об остальном подумайте. Доброй ночи, друг мой… Погодите… Вы тут что-то забыли…
