Эдвард Бульвер-Литтон - Гарольд, последний король Англосаксонский
– Я размотала нить твою, – продолжала она, – ты блаженнее всех, презирающих тебя и немногих сочувствующих. Сталь тебя не коснется, буря пройдет безобидно над твоей головой, ты достигнешь убежища, которого жаждешь... полночная луна освещает развалины – мир развалинам воина!
Изгнанник слушал с полнейшим равнодушием, но когда он внезапно обернулся к Гарольду, который не мог удержать душивших его слез, то и сухие, горящие глаза Свейна наполнились слезами.
– Прощай же теперь, брат, – проговорил он глухо, – ты не должен идти за мною, ни шага дальше!
Гарольд раскрыл объятья, и Свейн упал на его грудь.
Глухой стон прервал глубокое безмолвие; а братья так крепко прижимались друг к другу, что невозможно было узнать, из чьей груди вылетел этот стон. Изгнанник скоро вырвался из объятий Гарольда и сказал с тихой грустью:
– А Хакон... милый сын мой!... Обречен быть заложником на чужой стороне! Ты его не забудешь? Ты будешь защищать его, не правда ли, Гарольд? Да хранят тебя боги!
Он вздохнул и спустился торопливо с холма.
Гарольд пошел за ним, но Свейн остановился и заметил внушительно:
– А твое обещание? Или я пал так низко, что даже родной брат не считает нужным сдержать данное мне слово?
Гарольд остановился. Когда Свейн уже скрылся за поворотом дороги, вечерняя темнота озарилась сияньем восходящей луны. Гарольд стоял как вкопанный, устремив глаза вдаль.
– Смотри, – сказала Хильда, – точно так, как луна восходит из тумана, возникает твоя слава, когда бледная тень несчастного изгнанника скроется во мраке ночи. Ты теперь старший сын знаменитого дома, в тебе заключаются и надежды англичанина, и счастье датчанина.
– Неужели ты думаешь, – возразил Гарольд с неудовольствием, – что я способен радоваться горькой судьбине брата?
– О, ты еще не слышишь голоса своего истинного призвания! Ну так знай же, что солнце порождает грозу, и что слава и счастье идут об руку с бурей!
– Тетка, – ответил Гарольд с улыбкой недоверия, – ты знаешь хорошо, что твои предсказания мне безразличны и твои заклинания не пугают меня! Не просил я тебя благословить мое оружие и ткать мне паруса. На клинке моем нет рун. Я подчинил свой жребий собственному рассудку и силе руки; между тобой и мной нет никакой таинственной нити.
Пророчица улыбнулась надменно и презрительно.
– Какой же жребий приготовят тебе твой разум и рука? – спросила она быстро.
– А тот жребий, которого я уж теперь достиг... то есть именно жребий человека, поклявшегося защищать свою родину, любить искренно правду и всегда руководствоваться голосом своей совести!
В эту минуту свет озарил лицо храброго витязя и его выражение вполне соответствовало пылкой речи. Но пророчица шепнула ему голосом, от которого его кровь застыла в жилах:
– В спокойствии этих глаз, таится душа твоего отца; под этим гордым челом кроется гений, давший предкам твоей матери северных королей.
– Молчи! – воскликнул гневно Гарольд, но потом, стыдясь своей минутной вспыльчивости, продолжил с улыбкой: – Не говори об этом, когда сердце мое чуждо всех мирских помыслов, когда оно стремится умчаться вслед за братом, одиноким изгнанником... Наступила уж ночь, а дороги не безопасны, потому что в распущенных войсках короля было много людей, которые в мирное время промышляли разбоем. Я один и вооружен только мечом, поэтому прошу тебя позволить мне провести ночь под твоим кровом и... – Он замялся и щеки его запылали румянцем. – К тому же, – продолжил он, – я желал бы взглянуть, так ли еще хороша твоя внучка, какой она была в то время, когда я смотрел в ее голубые очи, проливавшие слезы о Гарольде, осужденном на изгнание.
– Она не властна над своими слезами, как не властна и над улыбкою, – ответила торжественно Хильда, – слезы ее текут из родника твоей скорби, а улыбка ее – луч твоей радости. Знай, Гарольд, что Эдит – твоя земная фюльгия; твоя судьба неразрывна с ее судьбой и не отторгнется душа от души, к судьбе которой Скульда приковала ее судьбу, как не отторгнется человек от собственной тени.
Гарольд не отвечал, но походка его, обыкновенно медленная, стала вдвое быстрее, и он на этот раз желал искренне верить предсказанию Хильды по поводу Эдит.
ГЛАВА 5
Когда Хильда вошла под кров своего дома, многочисленные посетители, привыкшие пользоваться ее хлебосольством, собирались отправиться в отведенные для них комнаты.
Англичане отличались от нормандских графов полнейшим бескорыстием своего гостеприимства и смотрели на гостей как на почетную дружину. Они были готовы принять радушно каждого. Дома людей богатых были с утра до ночи полны гостей.
Когда Гарольд проходил вместе с Хильдой через обширный атриум, толпа гостей узнала его и встретила шумными восклицаниями. В этом шумном восторге не приняли участия только три жреца из соседнего храма, смотревшие сквозь пальцы на гадания Хильды из чувства благодарности за ее приношения.
– Это отродье той нечестивой семьи! – шепнул один из них увидев Гарольда.
– Да, надменные сыновья Годвина ужасные безбожники! – сказал гневно другой.
Все три жреца вздохнули и проводили Хильду и ее молодого и красивого гостя неприязненным взглядом.
Две массивные красивые лампы освещали комнату Хильды. Девушки, как и прежде, работали над тканью. Хильда остановилась и строго взглянула на их прилежный труд.
– До сих пор изготовлено не больше как три четверти! – заметила она. – Работайте проворнее и тките поплотнее!
Гарольд, не обращая внимания на девушек, тревожно озирался, пока Эдит не выскочила к нему с радостным криком.
Гарольд затаил дыхание от восторга: та девочка, которую он любил с колыбели, превратилась в женщину. С того времени как он видел ее в последний раз, она созрела так, как созревает плод под животворным солнцем; щеки ее горели пылающим румянцем; она была, прелестна как райское видение!
Гарольд подошел к ней и протянул ей руку; первый раз в жизни они не обменялись обычным поцелуем.
– Ты уже не ребенок, – произнес он невольно, – но прошу тебя сохранить прежнюю привязанность – остаток своей детской любви – ко мне.
Девушка улыбнулась с невыразимой нежностью.
Им недолго пришлось поговорить друг с другом. Гарольда скоро позвали в комнату, наскоро приготовленную для него. Хильда повела его сама по крутой лестнице к светлице, очевидно, надстроенной над римскими палатами каким-нибудь саксом. Сама лестница доказывала предусмотрительность людей, привыкших спать, опасаясь врага: в комнате был устроен подъем, с помощью которого лестницу можно было втащить наверх, оставляя на ее месте темный и глубокий провал, доходивший до самого основания дома. Комната была, впрочем, отделана с роскошью того времени; кровать была покрыта дорогой резьбой; на стенах красовалось старинное оружие; небольшой круглый щит и дротик древних саксонцев, шлем без забрала и кривой нож или секс, от которого, по мнению археологов, саксы и заимствовали свое славное имя.
Эдит пошла за бабушкой и подала Гарольду на золотом подносе закуску и вино, настоянное на пряностях, а Хильда провела украдкой над постелью своим волшебным посохом, положив на подушку бледную руку.
– Прекрасная сестрица, – проговорил Гарольд, улыбаясь Эдит, – это, кажется, не саксонский обычай, а один из обычаев короля Эдуарда.
– Нет, – отозвалась Хильда, живо обернувшись к нему, – так чествовали всегда саксонского короля, когда он ночевал в доме своего подданного, пока датчане не ввели еще неприличные пиры, после которых подданный был не в силах подать, а король выпить кубок.
– Ты жестоко караешь гордость рода Годвина, воздавая его недостойному сыну просто царские почести... Но мне служит Эдит, и стоит ли завидовать королям?
Он взял дорогой кубок, но когда он поставил его подле себя на столик, то Хильды и Эдит уже не было в комнате. Он глубоко задумался.
– Зачем сказала Хильда, – рассуждал он, – что судьба Эдит связана с моей собственной, и я поверил этому? Разве Эдит может принадлежать мне?... Король просит ее настоятельно в жрицы... Свейн, случившееся с тобою, послужит мне уроком! А если я восстану и объявлю решительно: «Отдавайте богам только старость и горесть, а молодость и счастье – достояние общества!», что ответят жрецы? «Эдит не может быть твоей женою, Гарольд! Она тебе родня, хоть родство ваше дальнее! Она может быть или женой другого, если ты пожелаешь, или невестою Одина!» Вот что скажут жрецы, чтобы разлучить двух любящих.
Кроткое, спокойное лицо Гарольда омрачилось и приняло свирепое выражение, как лицо Вильгельма Нормандского. Тот, кто увидел бы графа в эту минуту гнева, узнал бы в нем сейчас же родного брата Свейна. Но Гарольд сумел справиться с этим чувством, приблизился к окну и стал смотреть на землю, озаренную бледным сиянием луны.
Длинные тени безмолвного леса ложились на просеки. Как привидения, стояли на холме серые колонны друидского капища, и возле него мрачно и неотчетливо виднелся кровавый жертвенник бога войны. Глаза Гарольда остановились на этой картине, и ему показалось, будто на могильном кургане, возле жертвенника, мерцал очень бледный фосфорический свет. Гарольд стал всматриваться пристальнее, и среди света ему явился человеческий образ чудовищного роста. Он был вооружен точно таким же оружием, какое висело на стенах этой комнаты, и опирался на громадную секиру. Свет озарил лицо его: оно было огромно, как у древних богов, и выражало мрачную, беспредельную скорбь. Гарольд протер глаза, и видение исчезло; остались одни серые высокие колонны и древний мрачный жертвенник. Граф презрительно засмеялся над собственной слабостью. Он улегся в постель, и луна озарила своим тихим сиянием его темную спальную. Он спал крепко и долго; лицо его дышало глубочайшим спокойствием, но не успела заря загореться на небе, как в нем произошла резкая перемена.
