Валентин Пикуль - Ступай и не греши
Дама упивалась всеобщим и заслуженным вниманием:
— На старости лет, стыдно сказать, возникло невыносимое положение. Я приехала. Тратилась. Ничего не жалела. Привезла кучу подарков. Разве я была плохая мать? А теперь? Вы только посмотрите на меня, дамы и господа… ужасно!
Постояльцы номеров, все эти заезжие из провинции старухи, какие-то затюканные инвалиды, наехавшие в столицу хлопотать о пенсии, сердобольные вдовы — все слушали ее с почтением.
— Приезжаю. Смотрю. Вот такая… выше меня! Ноги длиннющие, словно оглобли. Руки еще длиннее, загребущие. Пришла и не уходит. Подчинила сына себе. Явная аферистка. Нос у нее — вот такой, как у попугая. И выгнала меня… на улицу.
Мадам Шмидт возрыдала.
Аудитория зашелестела, зашепталась, заохала.
— Страдалица. Сочувствуем. А сын-то? Нешто дозволил?
Мадам Шмидт рыдать временно прекратила.
— Сын, благороднейший человек, сразу заболел от горя, не в силах сносить поругание матери, и я с колоссальным трудом устроила его в лучшую клинику столицы, а государь император, узнав о моем несчастье, прислал своего лейб-медика… весь в орденах. Вот отсюда и ниже. Так и сверкает! Не удивляйтесь, дамы и господа. Император помнит об услугах моих мужей, имевших высокое государственное предназначение.
— Ахти, господи! Пронеси и помилуй нас, царица небесная…
Концерт был окончен. Публика разбредалась по своим убогим закутам, горячо обсуждая услышанное, говорливая, словно заядлые театралы после эффектного спектакля, в финале которого ни одного из героев не остается в живых, все полегли замертво, пронзив свои сердца бутафорскими кинжалами.
— Страсти-то какие, Исусе праведный, — шелестели старухи. — До чего же мы дожили, ежели родную мать, не кого-нибудь, а свою мать из дому гонят. А энта молодуха-то, гляди, какая проворная… так и хватат, так и хватат!
— Нонеча совести-то у молодых совсем не стало. Я по ночам кой годик не сплю. Все думаю. А ну как и мой балбес приволокет этакую орясину, так у них потом кипяточку не допросишься…
Здесь, в номерах, Александру Михайловну отыскал Милицер, пылающий желанием сурового отмщения за то, что наболтала Ольга Палем инспектору института. Он сразу понял, что перед ним обыкновенная дура, но эта дура, как и положено всем дурам на свете, имеет немыслимые претензии, а потому он ей доказывал:
— Вы же мудрейшая из женщин… право, вы ошеломили меня. Теперь и сами видите, в чем корень зла. Понимаю, вы благородны под стать вашему классическому облику. Кстати, ваши предки внесены ли в «Готский Альманах»? Нет? Очень жаль. Советую похлопотать… Однако, — продолжал Милицер, — с насилием и коварством, достойным пера самого Шекспира, надобно сражаться методами Шиллера.
— Верно, ах как верно! — кивала мадам Шмидт.
— Я, — заявил Милицер, — помогу вам избавить своего лучшего друга и вашего сына от алчных притязаний этой нахалки…
Тем временем, отвезя Довнара в больницу, Ольга Палем с утра пораньше сама появилась в больнице. Перед швейцаром, ссылаясь на разрешение доктора О. Э. Морица, она выдавала себя женою, которой дозволено видеть мужа в любое время. Довнар, кстати, не противился этим свиданиям, напротив, даже радовался им, как и каждый больной, когда его навещают.
Но однажды случилось то, чего и следовало ожидать: у постели больного она застала его мать. Слово за слово, сначала шепотом, потом все громче и, наконец, криками две женщины обменялись мнениями о том, что каждая о другой думает.
— Аферистка, на такой даже пробы негде ставить… хоть бы людей постыдилась! — кричала мать Довнара, нарочно привлекая внимание больных в громадной и гулкой палате.
Даже в хронически больных пробудился прежний вкус к жизни. Они стали напрягаться, садясь на кроватях, явно довольные, что больничная скука разрешается бесплатным зрелищем. Отовсюду слышались реплики — кто за мать, кто за жену:
— Нельзя же так, тут надо по совести.
— Молодую-то нешто не жалко?
— А старую кто пожалеет?
— Верно, Федя. Она же мать. У ней, гляди, сердце.
— А у молодухи-то рази нет сердца?
— У ней не сердце, а совсем другое… вот и взбесилась!
Кончилось все ужасно. Сбежались врачи, сестры милосердия, дюжие дядьки-санитары. Довнар кричал, чтобы убрали от него «вот эту женщину», способную любого, даже здорового, загнать в гроб. При обмене мнениями выяснилось, что Ольга Палем не жена ему, а просто так, вроде хорошей знакомой. Госпожа Шмидт откуда-то вдруг извлекла икону и, целуя ее, требовала не пускать «аферистку» в больницу, и Ольге Палем тут же было отказано в дальнейших посещениях больного.
— Идите и не спорьте, — выталкивали ее санитары из палаты. — Швейцара мы предупредили, чтобы вас более не пускал…
Дни сочились, как свежие раны, — тоской, одиночеством, суевериями, предчувствиями. Именно сейчас ей хотелось бы повидать князя Туманова, о котором думалось с какой-то надеждой, но искать его не решилась. Однажды она сумела как-то прорваться к Довнару, но тут в палате возник шум:
— Молодуха! Во проныра какая, гляди, пробралась!
Ее выставили под локотки. Каждый день она с утра торчала в конторе больницы, всем служащим там надоела, постоянно выведывая о здоровье Довнара, а перед грозным швейцаром унижалась, совала ему рубли, молила пропустить ее:
— Я на минутку! Только погляжу на него.
— И рад бы, — отвечал старик, — да начальство не с вас, а с меня спросит. А мне, родимая, до пенсии уже недалече. Чего же это из-ва вас мне пенсиона лишаться? Вы што ли дряхлость мою обеспечите?
Наконец настал самый черный день — в конторе ей было сказано, чтобы она более не ходила сюда напрасно:
— Больной по фамилии Довнар-Запольский вчера вечером выписан из больницы и сдан на руки своему товарищу по фамилии Милицер, который сразу и отвез его домой.
Но домой Довнар не вернулся, значит, Милицер отвез его на Подьяческую — под материнское крылышко.
Что тут стало с Ольгой Палем! Она ощутила себя загнанной в безвыходный тупик, из которого ей не выбраться.
Все-все вокруг — теперь уже все! — хотят ей только одного зла, а кто подарит хоть крупицу добра?
— Люди, да что ж вы делаете со мной… люди?
Шатаясь и плача, она ходила по улицам, не видя людей.
12. «ТУТ НИЧЕМ ПОМОЧЬ НЕЛЬЗЯ»
Секретарь канцелярии. Форменный сюртук. Сверкание пенсне и пуговиц. Доложено от порога с подобающим поклоном:
— Павел Викентьевич, там пришла молодая дама, называющая себя женою студента Довнара. Соблаговолите принять?
— Да, пусть войдет…
Инспектор Института инженеров путей сообщения П. В. Кухарский — чин тайного советника! — заранее вышел из-за стола:
— Прошу, мадам. Что вас привело ко мне?
— Горе, — еле слышно отвечала Ольга Палем…
На этот раз она ничего не выдумывала, не желая предстать в лучшем свете, не притворялась и «светской дамой», а явилась перед Кухарским просто страдающей женщиной, для которой сейчас все трын-трава, важно сберечь даже такую любовь, которая виснет на ней тяжким бременем. Тайный советник слушал ее не перебивая, только время от времени побрякивал бронзовой крышкой громадной старомодной чернильницы.
Наконец она закончила. Кухарский спросил:
— И долго продолжались такие ваши отношения?
— Скоро уже четыре года.
— И у вас хватало терпения?
— Но я же его люблю… даже сейчас.
Павел Викентьевич, поразмыслив, соизволил заметить, что после такого срока совместного проживания мужчина должен не покидать женщину, а, наоборот, увлекать ее под венец.
— Того требует мораль в моем старомодном ее понимании, иначе это… безнравственно. Корпус инженеров путей сообщения — почти офицерская организация, и каждый студент должен дорожить честью своего мундира. Дело не в том, можно или нельзя студенту жениться, а в том, что Довнар обязан к этому.
Кухарский проводил Ольгу Палем до дверей кабинета:
— Обо всем услышанном от вас я доложу генералу Герсеванову, и следует решить, достоин ли Довнар звания студента нашего прославленного на весь мир института…
Пока хлопотала Ольга Палем, не оставалась без хлопот и Александра Михайловна Шмидт. Среди обитателей меблированных номеров, охотно выслушивавших ее стенания, нашлись старики-чинуши еще старой дореформенной России, и они в один голос убеждали ее, что это дело можно «провернуть»:
— Ежели подать куда надо прошеньице со слезой да чтобы еще «подмазать». И не расписывайте много, ибо начальство у нас читать не любит. Пишите кратко, но веско!
Краткость — сестра таланта, но талант госпожи Шмидт разогнал ее фантазию на четыре страницы доноса, который, будучи адресован на имя санкт-петербургского градоначальника, обретал скромное название «просьбы» (в старину такие «просьбы» назывались еще точнее — «слезницами»).
