Анатолий Брусникин - Беллона
Через три дня после сражения, когда «Беллона» входила на Севастопольский рейд, Джанко был еще жив. Он лежал в капитанской каюте на койке, не приходя в сознание. Доктор Шрамм каждое утро говорил, что раненый испустит дух до заката солнца, а каждый вечер утверждал, что индейцу не дотянуть до восхода. Но дух в американском дикаре был цеплючий и медлил расставаться с простреленным телом.
Фрегат зашел в гавань на короткое время: починил снасти, принял пополнение и уже на четвертый день ушел в новое плавание. Из кораблей эскадры, участвовавшей в битве, «Беллона» получила наименьшие повреждения — это потому что турки сосредоточили главный свой огонь на нашей грот-мачте, в борту же пробоин оказалось немного.
Меня оставили на берегу, и я принял изгнание как должное. Платон Платонович, добрая душа, не попрек нул меня за трусость ни единым словом. Наоборот, сказал, что я с верпом проявил себя молодцом, а на мачту под штуцерные пули лезть было незачем. Но я-то знал про себя, какая мне цена, и только вздыхал, не смея поднять глаз.
Иноземцов приказал — нет, попросил, — чтобы я неотлучно находился при умирающем. Сам капитан был слишком занят ремонтными работами и остался жить в каюте. А индейца (вместе со мной) переправили на берег, где у Платона Платоновича была казенная квартира.
Я должен был состоять при раненом до кончины, ну а поскольку Джанко до выхода «Беллоны» в море душу своему индейскому богу так и не отдал, само собою получилось, что мне судьба оставаться на берегу.
— Как умрет — похорони по ихнему обычаю, — напутствовал меня Платон Платонович, горестно вздыхая. — Найди безлюдное место где-нибудь на Мекензиевой горе. Зарой без гроба, лишь обмотай тело одеялом. Холмика не нужно, просто положи на могилу бусы и воткни перо, хорошо бы орлиное. Так у них положено, когда умирает воин… — Здесь он вынул платок и долго сморкался. — …Сделай всё, как надо. Я на тебя, Гера, полагаюсь…
Поцеловал восковой лоб индейца, надел фуражку и ушел. А я надолго прилип к окну. Смотрел, как к «Беллоне» подплывает шлюпка, как фрегат снимается с якоря, как идет к выходу из бухты, а потом, на просторе, одевается парусами и летит в окрытое море.
Когда море опустело, я занялся последними приготовлениями.
Береговая квартира у Иноземцова была почти пустая и мало интересная, не то что каюта. За минувшие дни я ее уже досконально изучил, перерыл все вещи и нашел искомое: большой пистолет с круглой катушкой на шесть пуль (называется «револьвер»). Другой точно такой же был у Платона Платоновича на корабле, и я видел, как с этой штуковиной нужно управляться. Засыпать в гнезда порох, вставить пули, забить пыжом. Приладить капсюли.
Похороню Джанко в сырой земле — сам тоже на белом свете не задержусь. Исчезну, и никто меня не отыщет.
Был один знак, явленный персонально мне и означавший, что постыдным поведением во время боя я погубил не только свою честь, но и надежду на чудо, которое до того дня вело меня за собою, словно путеводная звезда.
Наутро после битвы и бессонной слезливой ночи я тайком достал свой медальон, чтобы найти утешение в лицезрении милых черт. Но вместо дорогого лица обнаружил лишь черное пятно! С темноволосой соседкой Девы ничего не случилось, она глядела на меня требовательно и строго, прикрытая уцелевшим осколком стекла. Тут-то я и понял: ничего не будет. Кончено. Жалкому, обмаравшемуся куренку чуда ждать нечего. (Это я теперь знаю, что при попадании воздуха дагерротип может окислиться и почернеть, а тогда воспринял новое несчастье как заслуженную кару.)
Не нужно думать, что я так легко отказался от мечты, которая составляла главный стержень моего существования. Оставшись наедине с Джанко, я, конечно, сразу же полез в его заветную сумку и нашел в ней сложенный листок желтой бумаги. Там действительно что-то было накарябано карандашом, но почерк дагерротиписта разобрать я не мог: ни имени, ни адреса. Кажется, хозяин лавки прочитал их индейцу вслух, да я снаружи не расслышал, а теперь Джанко унесет эту тайну с собою в могилу. С трудом разобрал я, что два последних слова вроде бы начинаются с «М» и «П» — и только.
Само собой, сбегал я и на Екатерининскую. Но лавка стояла заколоченная, без вывески. Должно быть, европейская новинка не привлекла достаточное количество клиентов, и портретисту пришлось закрыть предприятие.
Все нити были оборваны. И это показалось мне справедливым. Какое у меня право искать встречи с Девой? Будь я рыцарь или богатырь — иное дело.
Но жить без мечты я уже не смог бы. Вот зачем понадобился мне пистолет.
Спущусь в пещеру, закрою за собой люк. Запалю факела, посмотрю на свою несбывшуюся грезу в последний раз и снесу себе башку. Буду лежать там, в подземной тьме грудой костей до скончания века. Может, в потусторонней жизни оно сложится как-то иначе…
Я был уверен, что сегодня Джанко точно преставится. На самом-то деле я давно уже догадался: дух индейца не расстается с плотью, пока Платон Платонович близко. А ныне, когда капитан на «Беллоне» ушел в море, невидимая нитка оборвется.
До такой степени я в этом не сомневался, что мешкать не стал. Сбегал на Привоз, где можно было достать всё на свете. Купил у чучельщика самое длинное орлиное перо, нанял могильщиков — двух греков разбойного вида, которые сказали, что за десять рублей они не то что мертвеца, но и живого закопают, где я пожелаю. Таких-то мне и было нужно.
Со своей маджарой, в которую был запряжен крепкий мул, греки сидели во дворе и пили вино, тихо переговариваясь. Уговор был, что сидеть они будут до тех пор, пока я оплачиваю выпивку, а денег Платон Платонович мне оставил много, моим разбойникам хватило бы упиться до смерти.
Время от времени я наведывался посмотреть — отошел индеец или еще нет. Джанко лежал на животе, в одной набедренной повязке, плотно обмотанный бинтами.
Я несколько раз накрывал его, но вернусь — одеяло откинуто. Уж не знаю, как это он, бесчувственный, проделывал, однако в конце концов укутывать его я перестал. Догадался, что раскрытым ему почему-то лучше.
Комната Джанко была единственным интересным местом в необжитой квартире. Посередине на четырех шестах высился полотняный навес. Снизу там было намалевано солнце с лучами, синее небо, белые облака. Под этой красотой индеец спал, когда доводилось ночевать на берегу; здесь же проводил он и свои последние дни.
Вот я наклонился над раненым. Его голова лежала щекой на плоском камне, который, как объяснил Платон Платонович, заменял индейцу подушку. Поднес к ноздрям зеркальце — оно слегка затуманилось. Дышит.
Я протер запекшиеся губы страдальца влажной тряпкой. Вздохнул, огляделся. По одной стене сплошь шли грубо сколоченные полки. На них стояли склянки, а в них — я уже изучил — всякая дрянь: какие-то сушеные насекомые, плавающая в масле змеюка, маринованная ящерица, огромный мохнатоногий паук и много еще чего. Были там особенным образом разложенные пучки травы, горки семян, корешки, порошки в баночках. Целая колдовская аптека.
Я достал из-под рубахи револьвер, засунутый за ремень штанов. Заглянул в черное дуло. Скорей бы уж. И чего я, дурак, так напугался турецких пуль? Ну, убило бы меня. Помер бы героем, Платон Платонович бы надо мною в платок засморкался, товарищи положили бы на грудь бескозырку с ленточкой, а Дева встретила бы меня в своем мозаичном мире и улыбнулась… Всё одно ведь жить не буду. Только еще и в ад попаду, как предписано самоубийцам.
Кабы кто мне перед сражением всё это заранее разъяснил, я нипочем бы не перетрусил. Ей-богу.
Убрал я оружие, повернулся — и обмер. Джанко лежал бледный и с закрытыми глазами, но на спине! Как это он сумел перевернуться?
Я позвал его по имени — молчание. Нагнулся — дыхание такое же слабое.
Из-за пазухи у меня свесился ладанок, закачался над лицом раненого.
Вдруг поднялась костлявая рука, схватила мешочек. Ресницы дрогнули. Прямо на меня не мигая смотрели черные глаза индейца!
— Ты меня видишь? Слышишь? — прошептал я, боясь пошевелиться.
Пускай держится за медальон, не жалко. Доктор говорил, что перед концом бывает агония — к умирающему на время будто возвращаются силы, а сразу вслед за тем наступает смерть.
Джанко перевел взгляд на ладанок.
— Хочешь посмотреть? На. — Я осторожно разогнул его пальцы, вынул портретик. — Только нету ее больше. Почернела.
Но индеец посмотрел на дагерротип долгим взглядом и, мне показалось, остался доволен. Даже подмигнул мне — или, может, просто веко дернулось.
— Дать чего? — спросил я. — Воды?
Он покачал головой и показал куда-то подрагивающим пальцем.
В окошко постучали. За стеклом маячила небритая рожа одного из могильщиков.
— Не помер еще? Кувшин-то пустой.
Я отмахнулся: не до тебя.
— Чего ты хочешь, Джанко?
