Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик
— Лук, лук! — спохватилась Мика. — Мы потеряли лук! Перикл будет плакать: ведь у него игрушек почти нет.
Я достал ножик, срезал две дудочки в тростнике, поваленном бурей. Прорезал отверстие. Если свистеть в обе дудочки сразу, получается грустная и нежная мелодия, от которой сердце плачет, а душа рвется из клетки печали.
— Как хорошо! — изумилась Мика. — Это мне? Дай-ка я поиграю.
Когда мы расставались, я спросил, набравшись храбрости:
— Скажи, Мика... А он тебя любит?
— Да я его почти и не видела. Как я родилась, меня сразу нарекли его невестой — таков обычай.
И, понимая, что я огорчен, сказала, засматривая мне в глаза:
— Приходи сюда еще... Ведь правда придешь? Мне будет очень скучно без тебя.
Все равно, Мика, ты раскрыла какую-то дверцу у меня в груди и поселила там змею, которая копошится, и гложет, и гложет.
Я возвращался поздно, даже не скрываясь от Килика: пусть бьет, пусть мучит — не все ли мне равно? Дай-ка подойду к храму, посмотрю, на местах ли стража, спит ли осажденный Лисия, завернувшись в храмовое покрывало?
Что такое? Пельтастов нет, храм заперт на висячий замок! Все как вымерло, и не у кого спросить.
Слава олимпийцам! Вот садовник Псой ковыряется впотьмах, поправляет разрушенные бурей клумбы, разглаживает нежные лепестки цветов.
— Псой, что случилось, где перекупщик зерна?
— Старому рабу какое дело до перекупщика зерна?
— Нет, скажи, милый Псой, это очень важно!
— Была буря, стража спряталась, а перекупщик зерна выскочил — и был таков. Пельтасты побежали было за ним в горы, да ночь помешала.
— Как же так сторожили? Сыны страха, лентяи!
— Бедному рабу какое дело? Старый Псой ничего не знает. Вот цветочки гибнут, что делать?
«Цветочки»! Эх, Алкамен, и здесь ты прозевал!
АРЕОПАГ
Флот вернулся. Корабли обгоревшие, продырявленные, с обрубленными мачтами. Множество людей толпились в гавани и скорбно молчали, наблюдая это кладбище кораблей. Слышались вопли вдов — многие корабли совсем не вернулись.
Утешались только тем, что, по слухам, персидский флот потерял вдвое больше, чем афинский.
Горевать было некогда. Матросы полезли на мачты, застучали топорами корабельные плотники, рабы потащили бревна и доски. Стратеги, сойдя с кораблей и не заходя даже домой, чтобы обнять жен и детей, поспешили в дом стратега на военный совет.
— Царь Леонид и триста гоплитов убиты, — передавалось из уст в уста. — Изменник-аристократ показал врагу обходную дорогу через горы...
Новость была так ужасна, что ее сообщали только шепотом.
— Семивратные Фивы вручили царю землю и воду — символ покорности. Вчера персидские разъезды показались у Платей, завтра они могут быть здесь!
К вечеру стало известно, что Ареопаг — совет старейшин — взял свою власть в свои руки. Народное собрание больше не будет заседать, да и заседать-то там некому — все граждане либо в войске, либо во флоте. Ареопаг собрался не на лысой вершине горы Арея, где он собирался испокон веков, а в доме стратега, чтобы вместе с военачальниками обсудить положение. Говорили, что будут совещаться всю ночь напролет, пока не примут решений об обороне.
Когда я ночью вернулся в свою каморку, навстречу мне поднялся воин в черном плаще.
— Ты Алкамен, сын рабыни?
— Я, господин...
— Следуй за мной.
— Но куда же, зачем?
— Не говори ни слова, никого не окликай. Узнаешь.
Мой провожатый был немногословен, как спартанец. Он привел меня к дому стратега и там закрыл полой плаща, чтобы зеваки (среди них ведь могут оказаться и предатели и шпионы!) не увидели, кого именно ведут.
Двенадцать курильниц источали клубы душистого дыма возле статуй богов в зале, где собрался совет старейшин. Прозрачные струи вились между колонн и исчезали в потолочном отверстии, откуда в ярко освещенную залу гляделась ночь.
Суровые старцы — архонты, старейшины, члены Ареопага — восседали на скамьях, возложив на посохи жилистые бледные руки. Военачальники расположились прямо на шкурах, а Фемистокл, задумчивый, сидел на раскидном кресле. В глубине сновали жрецы; им было приказано непрерывно совершать обряды и молить о спасении Афин.
— О Зевс, защитник справедливости! — восклицал оратор, воин в блестящей всаднической каске. — Аристид был тысячу раз прав!
Ведь это же Кимон, сын Мильтиада! Юноша вырос и произносит свою первую речь в собрании, да как еще произносит! По всем правилам красноречия, округленные фразы сопровождая убедительными жестами.
— Ты, Фемистокл, — продолжал Кимон, — что ты задумал? Ты хочешь вывезти жителей на Саламин и другие острова, город бросить, а войско соединить со спартанской армией и защищаться на перешейке? Теперь мы понимаем, почему ты добровольно уступил командование Эврибиаду — спартанцу. Ты хотел, чтобы мы из уст спартанца услышали смертный приговор нашему городу, ты хотел спрятаться за спину Эврибиада! Это в то время, когда Аристид, невинный Аристид, отправился в изгнание!
Длинные волосы Кимона выбились из-под каски. Он раскраснелся от волнения и от влажности своей речи. Дионис свидетель, он был очень красив! И как ревниво я ни искал в нем недостатки — их не было!
— Сколько талантов серебра ты получил от спартанцев? — продолжал разгорячившийся Кимон. — Сколько тебе заплатили, чтобы отдать Афины врагу, а войску нашему отступить на защиту Спарты?
Это было уже слишком. Это было обвинение в измене. Военачальники возмутились, но члены Ареопага кричали:
— Не отдадим очагов и алтарей наших! Умрем, но не отдадим!
Фемистокл молчал, опустив голову. Поднялся шумный спор, все вскочили с мест.
— Да говори же, Фемистокл! — потребовал Ксантипп, который тяжело переживал нападки на своего друга. — Скажи хоть слово!
Фемистокл помедлил еще немного, затем поднялся, как зверь, который разминается, чуя запах дичи.
— Что же мне говорить? — произнес он. — Те, кто меня понимает, те, кто познал силу необходимости, те молчат... Аристида нет, нет льва, который мог бы доказать недоказуемое, а кричат здесь мелкие шавки, либо юнцы, либо персидские шпионы...
Члены Ареопага энергично протестовали, махали руками; пламя светильников колебалось.
— До сих пор, — возвысил голос первый стратег, — не я получал от спартанцев деньги, а мне приходилось им платить, чтобы они не покидали нас перед сражением.
Фемистокл протянул руку к военачальникам, как бы ища подтверждения, и те удрученно закивали головами: так, мол, верно.
— Послушайте меня, — почти умоляюще сказал стратег. — В последний раз послушайте! Я обращаюсь к тем, кто меня понимает, потому что к тем, кто не стремится понять и бубнит свое, к тем и нечего обращаться.
Присутствующие боялись шелохнуться.
— Царь Ксеркс ведет триста тысяч отборного войска, конницы и пехоты. Афинское ополчение, если даже мы вооружим всех, кроме рабов, составит не более тридцати тысяч. Каково же рассчитывать на союзников, вы знаете сами. Можем ли мы в таком положении помериться с врагами в открытом поле? Нет, нет, нет! — выкрикнул он с силой. — Враг пройдет по нашим трупам и возьмет город, завладеет не только алтарем — женами нашими, стариками и детьми завладеет! Нам что! Мы будем мертвы, нам будет все равно, а каково им будет влачить ярмо рабства и позора? Не станут ли они нас проклинать за то, что мы предпочли умереть, но не спасли их от злого жребия рабства? Что скажешь ты, Кимон, мудрый юноша?..
Кимон носком сапога рисовал на полу невидимые узоры.
— Есть другой выход. — Фемистокл высвободил из-под плаща руку, а затем и совсем сбросил плащ, чтобы свободнее жестикулировать. — Флот наш, хоть он и меньше, чем персидский, а в бою ему не уступает — это доказало сражение у мыса Артемисий...
Военачальники опять согласно закивали головами.
— Вывезем граждан на острова, войско посадим на корабли, потеряем Афины, зато спасем народ и войско.
Это была правда. Но настал час, когда правда пугает. Легко было весной рассуждать, где именно деревянные стены Паллады, которым суждено спасти город, а вот каково теперь обречь родину на гибель?
Тяжкие думы владели каждым. Мне тоже представилось, как варвары тащат в плен Мику, и мучат ее, и терзают юное тело...
— Боги, боги! — выкрикнул кто-то. — Неужели они не помогут?
Фемистокл усмехнулся и потупил глаза:
— Я надеюсь, что и боги нам помогут.
Каким он может быть разным и неожиданным! То глаза его мечут стрелы гнева, а руки вздымаются к небу, призывая олимпийцев в свидетели, а то, не успеет песок в часах пересыпаться, он становится спокойным, как летний ветерок, и только в словах его слышится колкая ирония.
— Прокормить триста тысяч варваров в нашей крошечной Аттике невозможно без подвоза с моря. Флот как раз и пригодится, чтобы лишить врага подвоза. К зиме они успеют сожрать и вытоптать все, а снова пахать и сеять некому, потому что у захватчиков всегда все господа. Вот тогда-то они и повернут конец назад и пойдут себе, побредут по разоренной ими же, голодной стране. А мы будем нападать, убивать, разить без пощады! — Рука Фемистокла, сжимая воображаемый меч, убивала и разила в воздухе. — Тем временем мы разрушим мосты на Геллеспонте, и ни один из этих трехсот тысяч не вернется домой! — торжествующе закончил он.
