Борис Васильев - Князь Ярослав и его сыновья
– Где ж ты их найдешь, Миша? – улыбнулся Сбыслав. – Татары там, где конские табуны пасти можно, им трава нужна, а не земля. А вот немцы, слышал я, как раз до земли охочи. Говорят, уж в псковские земли заглядывают и к новгородским подошли. Конечно, торговые люди поболе об этом знают, им немцы препятствий не чинят.
– Спорят много, когда и до крика. Одни говорят, что, мол, захиреет Великий Новгород без заморской торговли, другие – что Святую Софию на позор немцам отдать все одно что мать родную из дома выгнать, третьи – что меж двух огней мы и из двух зол придется рано или поздно меньшее выбирать.
– А сам как думаешь?
– Немцы, какие ни есть, но – христиане. А татары – язычники поганые. Что ж тут думать?
– Жил я среди этих язычников. Жадны, грубы, спесью надуты, грабить горазды и нас за людей не считают.
– Вот!
– Только ни земли, ни веры нашей не трогают. У них закон строгий: чужих богов не обижать. Да и в Новгород они не полезут, далеко слишком. А до немцев – рукой подать.
Миша тогда отмолчался, перевел разговор на другую тему, а через несколько дней новый княжеский ловчий устроил охоту. К тому времени Чогдар соорудил монгольский лук – длиннее русского и тугой до невозможности. Даже богатыри вроде Гаврилы Олексича и Миши с трудом сгибали его, но – русским способом, тетивой, а не левой рукой, и стрелы их летели пока что мимо цели. Вот тут-то Сбыслав и блеснул мастерством, вызвав не только удивление, но и огромное уважение. А когда показал свое уменье пользоваться арканом, чего совершенно не знали новгородцы, слава лучшего охотника сразу закрепилась за ним. Из никому не известного дружинника князя Александра он вдруг стал человеком видным и авторитетным, и теперь уж каждому лестно было поговорить с ним.
Так сложилась охотничья компания, попасть в которую хотелось многим. И Александр, и посадник щедро выдавали разрешения на охоту в своих угодьях, особенно если к этой охоте желали примкнуть разного рода почетные гости, в том числе и иностранные, часто посещавшие Новгород по торговым делам.
Сбыслав передавал все затеянные или услышанные им разговоры слово в слово Гавриле Олексичу. Память была отменной, но главное заключалось в том, что Сбыслав не считал себя вправе самому решать, что достойно размышлений и княжьих ушей, а что – нет. Право это принадлежало его начальнику, с детских лет имевшему прямой доступ к Александру в любое время. Олексич был человеком весьма осмотрительным, а потому стал приглашать Сбыслава к себе домой, где и выслушивал его доклады без опасения, что их услышит кто-либо другой. Однажды это совпало с обедом, и Гаврила, выслушав подчиненного, пригласил его к столу:
– Сестра моя, Марфуша. Матушка наша у старшей сестры проживает, ну а меня Марфуша обихаживает. Жаль, что с тобой охотиться не может, хорошим была бы помощником.
– Помощником? – спросил Сбыслав, с трудом отрывая взгляд от задумчивого, трагически строгого лица девушки.
– Ты говорил, что вчера беседу на немецком языке слышал да не понял ни слова. А Марфуша немецкому обучена.
– Я три языка знаю, могу и четвертый выучить, – сказал Сбыслав и тут же пожалел, что сказал, потому что начал краснеть.
– А что? – оживился Олексич. – Дело полезное. Может, поможешь нам, сестра?
– Попробую, – тихо сказала девушка.
5
– Крещеный чудин тебя спрашивает, князь, – доложил любимый слуга Александра Ратмир. – Именем Филипп. Говорит, что великий князь Ярослав велел…
– Зови, – оживился князь. – Закусить в малой трапезной накрой.
Вошел ижорский старейшина Филипп-Пелгусий: рослый, степенный, немолодой. Молча перекрестился на образ в углу, молча отдал поклон.
– Здравствуй, Филипп. Или Пелгусий? Как лучше называть?
– Лучше Пелгусием. С детства привык.
– Не застыл в дороге?
– Медвежья шуба и старые кости согреет.
– А старый мед и того пуще!
Ратмир был ловок, быстр и исполнителен, и разговор князь продолжил уже за трапезой. Подняв первый кубок за отцова крестника, сразу же перешел к делу:
– Что о шведах слыхать?
– Сунулись было к финнам да в снегах завязли, это знаю точно. Среди финнов смущение, кое-кто и в шведскую сторону поглядывает, известия точные. Думаю, как море вскроется, кораблями пойдут. Это бы проверить не худо, князь Александр.
Через несколько дней предположения Пелгусия нашли косвенные подтверждения. Рижский купец на охотничьей пирушке похвастался выгодным порядком:
– Канаты в Стокгольм поставить подрядился.
– Стало быть, прав Пелгусий, – вздохнул князь, когда Гаврила Олексич доложил ему о подслушанном Сбыславом разговоре. – Могут и к нам летом пожаловать.
– Значит, готовиться надо, князь Александр.
– Отец запретил с западной границы силы снимать. А готовиться, конечно, надо. Коней кормить получше, выездки делать, брони и оружие проверить. Вот ты этим и займись, Олексич, а я с дядьками потолкую.
Потолковал. Советники кое-что уточнили, подумали. Потом Ярун сказал:
– Насчет того, что с запада войска снимать нельзя, великий князь верно сказал. И немцы обрадуются, и шведы будут знать. Своими силами отбиваться придется. Много ли их у тебя?
– Дружина моя да новгородская городская. Ею Миша командует. Но небольшая она.
– Вели этому Мише добровольцев набрать. Не скупись, лучше у отца денег займи.
– Денег я у владыки возьму. После победы он их с бояр стребует.
– Молодец, что в победу до битвы веришь! – улыбнулся Ярун.
– Приблизить ее этот… Пелгусий может помочь, – сказал Чогдар. – Пусть заранее слушок пустит, что сильно ты его обидел.
– Он – отцовский крестник.
– А ты у него дочь совратил, – очень серьезно продолжал Чогдар. – Пусть он об этом шведам поплачется.
Александр хмуро молчал, не соглашаясь. И Ярун призадумался, сурово сдвинув брови.
– Обман противника – не обман, а военная хитрость, – вздохнул Чогдар, поняв их внутреннее несогласие. – Пелгусию станут доверять, и ты о шведах многое узнаешь. А узнав, своих людей сбережешь.
– Только без дочерей, – твердо сказал Александр. – Слух в голенище не спрячешь, а я недавно свадьбу сыграл.
– Придумаем что-нибудь, – усмехнулся Чогдар. – Это ведь я так, для примера. Но шведов надо обмануть. Надо, чтоб они в Пелгусия поверили, в стан свой пускали. Тогда и победа придет.
Александр долго не соглашался. Было в нем рыцарское представление о чести, почерпнутое из сочинений Плутарха, которого он читал запоем еще в детстве, основанное на молодости, которую еще не пережил, несмотря на самостоятельность, властность, ответственность и женитьбу. Он избрал своим примером Александра Великого, восхищался им, стремился ему подражать, выискивая в его подвигах только благородство и как-то мимо пропуская все, что не укладывалось в созданный образ, даже убийство Македонским собственного молочного брата Клита, не говоря уж о беспощадности к поверженным. Но довод Чогдара о сбережении его воинов, его ровесников, которых он знал поименно, перевесил. Именно этот довод победил в нем наивное чувство личной чести, породил представление о чести полководца, в первую очередь отвечающего за судьбу родины и жизнь подвластных ему людей.
– Ваша правда.
Через несколько дней он отправил к Пелгусию Гаврилу Олексича, ясно объяснив ему, чего он должен добиться. Гаврила провел разговор с ижорским старейшиной с присущим ему тактом и настойчивостью, хотя и путь и переговоры потребовали времени. Сбыславу докладывать оказалось некому, но обучение языку он не прерывал, а Олексич этому не препятствовал.
У каждого человека наступает период могучего стремления любить, и Сбыслав не миновал его. Отрочество и юность он провел в положении изгоя, поскольку оказался вне общин как бродников, так и татар, с девушками знакомиться ему запрещалось, и единственное возрастное стремление переросло в жажду, в тяготившую его самоцель. Марфуша оказалась первой девушкой, с которой ему довелось не только сидеть за столом, но и разговаривать, сердце было распахнуто настежь, и он влюбился впервые в жизни. И испытывал невероятное счастье и подъем, несмотря на то что объект его любви был по-прежнему отрешен и задумчив. Он просто не замечал этого, считая, что виноват сам, что пока еще не заслужил ее внимания, но не терзался, поскольку не знал, что Марфуша переживает горький период крушения собственной любви.
Гаврила Олексич вернулся уже весной, в самую распутицу, но с добрыми вестями. Пелгусий быстро понял, чего от него хотят, мысль одобрил и сам нашел предлог для обиды помимо дочери, которой, к слову сказать, у него и не было. Слухи следовало распускать заранее, чтоб стали привычными, но при этом возникало одно неудобство: он лишался возможности лично связываться с князем Александром. Но и это неудобство было в конце концов разрешено:
– Я тебе, Олексич, бересту с сыном пришлю, коли надобность возникнет.
