Константин Седых - Даурия
Правительство ДВР не ответило на обращение преступника и авантюриста. Тогда он обратился к нему с новым, не менее диким предложением. При условии полной амнистии ему и его сподвижникам он соглашался отправиться со всем своим воинством добивать засевшего в Крыму барона Врангеля, под командой которого служил в былые годы.
И на этот раз его не удостоили ответа. А между тем дела его катастрофически ухудшались с каждым днем. С запада, вслед за отходившими японцами, опять приближалась к Чите Народно-революционная армия, с северо-востока наседали амурцы, а на юге завершали стратегическую перегруппировку вышедшие из гор и тайги на оперативный простор два конных корпуса забайкальских партизан. В любой момент они могли перерезать железную дорогу, вышедшую за границу.
А Семенов все еще на что-то надеялся и поэтому медлил с бегством из Читы. Досидел он там до того, что партизаны заняли ряд железнодорожных станций в непосредственной близости от его столицы. Не желая попасть к ним в руки и разделить судьбу Колчака, он улетел из Читы на аэроплане. Посадку аэроплан совершил у самой границы, в расположении Особой Маньчжурской бригады, на которую только и мог положиться атаман.
После его бегства отступление семеновцев и каппелевцев к границе превратилось в паническое бегство. С тяжелыми боями пробивались они через районы, занятые красными. Из Читы последним уходил офицерский корпус генерала Бангерского. Из Восточного Забайкалья убегали Ижевско-Воткинская и Уфимская дивизии каппелевцев и остатки забайкальских, сибирских, оренбургских и уральских казачьих полков.
XXXVII
В мае прошли по всему Приаргунью первые грозы. От обильных дождей прояснился насыщенный дымом весенних пожаров воздух, буйно взыграли все речки, весело зазеленела земля. Не успел отцвести по лесам багульник, как распустилась в долинах черемуха. В осыпанных цветом ветвях ее от зари до зари распевали птахи, хмелея от терпкого запаха, брали взятки дикие пчелы. В горячей струящейся синеве смеялось щедрое солнце, таяли над хребтами пушистые облака, неугомонно шумели речки. Все живое радовалось и спешило жить.
Необыкновенно хорошо было в те дни на душе у Романа Улыбина. После многих боев и походов возвращался он из Красной Армии к себе на родину. Беспокойное нетерпение не покидало его всю дорогу. От Сретинска ехал он днем и ночью, останавливаясь только затем, чтобы накормить коня. В притрактовых станицах и селах люди глазели на бравого, статного командира, как на диковинку. Вместо фуражки лихо сидела на нем белая богатырка с большой пятиконечной звездой. На парусиновой гимнастерке были нашиты поперек груди широкие малиновые стрелы. Синие с кожаными леями галифе и хромовые сапоги со шпорами довершали его наряд. Возмужавший и загорелый, много повидавший за годы гражданской войны, мало походил он на прежнего Романа.
На ясном июньском закате подъезжал он на потном усталом коне к Орловской. Вокруг виднелись разбросанные на взгорьях и косогорах квадраты и прямоугольники пашен, нежно зеленеющие перелески. В придорожных кустах заливались на все голоса пернатые песенники, куковали на старых вербах кукушки. Усилившийся к вечеру аромат цветущей черемухи сладко тревожил и волновал Романа, будил в его памяти давно забытые весны.
У ворот поскотины догнал он босого, в подсученных штанах человека с большим пучком свеженадранного лыка за спиной.
– Здравствуйте, товарищ! – громко поздоровался с ним Роман.
Человек испуганно обернулся, ответил на приветствие и вдруг закричал:
– Роман Северьянович! Да неужто это ты, паря? Ах ты, друг мой фарфоровый.
– Никишка, черт!.. – изумился в свою очередь Роман и спрыгнул с коня. Обросший рыжей бородой и сильно раздобревший человек оказался бывшим партизаном его сотни Никишкой Седякиным. Они обнялись и расцеловались.
– Ну, паря, теперь ты от меня скоро не вырвешься, – сказал потом Никишка, – ты у меня ночевать должен. На радостях мы с тобой бутылку-другую разопьем. Да и куда тебе торопиться на ночь глядя? Домой надо прикатить, чтобы люди видели, какой ты стал теперь… И что это за форма у тебя такая бравая?
– Форма командира Красной Армии.
– Фу-ты, ну-ты, ноги гнуты! Да за тебя, выходит, голой рукой не цапайся. Молодцом, молодцом… Уж мы твою форму спрыснем сегодня, ежели только тебе пить не запрещается. Ведь ты небось партейный?
– А разве партийному и выпить нельзя?
– Выпить-то можно, да они все воздерживаются.
– Нет, а я выпью с тобой от всего сердца. Рад я за тебя, рад, – отвечал Роман.
Вечный батрак до революции, обзавелся теперь Никишка собственным хозяйством и жил в недавно выстроенной большой избе с сенями и клетью. В прибранной под метелку ограде стояли у него новый плуг и две телеги на железном ходу. Две лошади были привязаны на выстройку у забора, под поветью мычал белобокий породистый теленок.
– Да ты, брат, в гору попер! – сказал удивленный Роман, оглядывая его хозяйство. – Откуда это у тебя все взялось?
– За ум взялся, вот и обзавожусь помаленьку, – расплылся в самодовольной улыбке Никишка. – Сейчас ведь, ежели с головой, жить припеваючи можно.
– Хоть бы ты меня научил, как это делается, – пошутил Роман.
– Тут, брат, и учить нечего. Власть-то ведь теперь наша, Советская. От нее бедноте большая поддержка. Кто мне денег на коня дал? Она. И плуг мне с купеческого склада безвозмездно пожертвовала она, а в станице у нас селькрестком имеется. От него тоже поддержка идет – и семенная и всякая прочая. Так что теперь нам только и жить. – Никишка еще долго рассказывал Роману о том, как переменилась к лучшему и его собственная жизнь, и жизнь всей станичной бедноты.
– Ну, а народу у вас много за границей?
– Нет, теперь мало. В прошлом году, брат, ездила к беженцам комиссия от Советской власти. Бородищев ее возглавлял. Он всех, кто в белых из-под палки служил, вытащил из Маньчжурии на родину. У нас все середняки и бедняки теперь дома. Только нет трех купцов, станичного атамана да шести самых отъявленных сволочей из дружинников.
– А в Мунгаловском как, не слыхал?
– То же самое, что и у нас. Не вернулись только Каргин, Епиха Козулин да Кустов Архип с Барышниковыми. Этих-то сволочей Бородищев и не приглашал вернуться. А Епиха и мог бы, да не захотел.
– А как семья его – дома или с ним?
– Приедешь – узнаешь. А пока давай угощаться будем, – свернул на другое хозяин.
Утром, не дождавшись завтрака, уехал Роман от Никишки.
Через час увидел с перевала Мунгаловский, и чувство еще неизведанной радости подступило к сердцу, жарким током разлилось по жилам. Он постоял, полюбовался утопавшим в черемуховых садах поселком, пашнями на горных склонах, которых было не меньше, чем в прежние годы, синими зигзагами Драгоценки, праздничным видом земли и неба и стал спускаться по желтой, ослепительно блестевшей дороге.
Справа от дороги в неглубокой, залитой солнцем лощине, словно люди с раскинутыми в скорби руками, горюнились кладбищенские кресты. Буйным, нежно пламенеющим цветом цвели на кладбище дикие яблони, ласково шумели молодые березки. Над ними в синеве заливались веселые жаворонки, но немо и безутешно горевали кресты на заросших бурьяном могилах.
За годы гражданской войны бревенчатая кладбищенская ограда обветшала и во многих местах повалилась. По всему кладбищу спокойно разгуливали и щипали горный острец овцы и козы, курчавые ягнята бодались на могилах, и никому, видно, не казалось это, как прежде, кощунством. Верные блюстители обычаев старины либо спали непробудным сном на этом же кладбище, либо доживали свой век, опустившиеся и озлобленные на весь белый свет, на постылой чужбине.
При виде кладбища на минуту охватило Романа знакомое чувство строгой и умиротворяющей грусти. Он вспомнил про дорогие его сердцу могилы отца и деда и захотел поглядеть на них, поклониться им поясным поклоном. Через широкий пролом в ограде заехал на кладбище, слез с коня и, ведя его на поводу, пошел к могилам. Томимый воспоминаниями, молча постоял над ними, выполол с них сорную траву и пошел обратно.
Недавней грусти его как не бывало, не заслонила она его дум о предстоящей встрече с живыми, радостных ожиданий.
Он подходил уже к развалившимся воротам, когда внимание его привлек выкрашенный в голубую, выгоревшую от солнца краску высокий с тремя перекладинами крест. Его неодолимо потянуло подойти и узнать, кто из посёльщиков похоронен под нарядным крестом. На средней перекладине креста вилась затейливая вязь церковнославянских букв. Подойдя вплотную, стал читать надпись и вдруг задохнулся от внезапного, затопившего душу горя. Надпись гласила: «Здесь похоронена Дарья Епифановна Козулина, безвинно погубленная, двадцати четырех лет от роду. Мир праху твоему, дорогая дочь».
– Дарья Епифановна!.. – словно в беспамятстве повторил шепотом Роман строгие и скорбные слова надписи. «Так вот на что намекал мне Никишка», – подумал Роман. И, обхватив руками крест, медленно опустился к его подножию. Высокий могильный холмик, повитый степным плющом и усыпанный белыми звездами ромашек, источал запахи, от которых кружилась голова и болело сердце. Слишком много хорошего и невозвратного напомнили они Роману.
