Алексей Черкасов - Хмель
«Ее окончательно доконали, – трудно подумал Тимофей. Он не в силах был обвинять Дарьюшку, он просто не мог уверовать, что она на самом деле такая опасная преступница, какой изобразила Дарьюшку Вероника Самосова. – Эсерка выкручивается, как подлая тварь. Если явится председатель УЧК, он не очень-то поймет ее, улик достаточно. Но я знаю ее лучше всех и не могу так оставить». Он чувствует, что она сейчас в таком состоянии, когда смерть не пугает, а зовет ее, как красную гостью.
– Инженер Грива ни в чем не виноват, клянусь вам, – дрогнувшим голосом проговорила Дарьюшка, смахивая на пуховый платок слезы. – Это я втянула его в «Союз освобождения». Я сказала ему про Арзура Палло. Он не хотел верить. Потом пришел в дом Юсковых, и то же сказал ему дворник. Это сама Аинна всем говорила про расстрел Арзура Палло, она в соборе заказала службу по убиенному. О, боже! Ложь, все ложь и ложь!..
Как-то сразу весь ее внутренний мир распался на какие-то странные осколки, наподобие разбитого зеркала; и в каждом осколке она видела себя, и в разных лицах: то юная, беспечная, на парадной лестнице в женской классической гимназии; то совсем девчонка, в батистовом платьице, отличница приготовительного класса; то с растрепанными волосами на лужайке в девичьем хороводе; то в дворянском собрании на выпускном вечере – сияющая, счастливая, и все были уверены, что она получит золотую медаль. Но ее обошли. За что обошли? Она горела, как факел, когда читала «Марсельезу», и ей хлопали, ликовали. А потом вместо золотой медали – серебряную. Кто-то сказал: «За «Марсельезу» посеребрили…»
И так пошло. Наказание за наказанием. За добро – злом; за откровение – хитростью; за мягкосердечие и участие – жестокостью.
– Не хочу жить, не хочу! – с болью выдохнула Дарьюшка.
Тимофей взял ее за руки; она вырвала их:
– Не надо, не надо. Не пачкайтесь, Тимофей Прокопьевич…
«Нельзя ее оставить под замком в таком состоянии, – подумал Тимофей. – Я не могу ее оставить».
– Как здоровье бабушки Ефимии? – спросил нарочито спокойно, чтобы размыть мрачные мысли Дарьюшки.
– Что? Что? – не поняла она, хмуря высокий лоб. – А… она здорова. Была здорова.
– Вы в ее доме живете?
– Я? Нет. Нигде. Здесь! – и показала рукой, думая о чем-то совсем далеком. Слова как будто не доходили до ее сознания. Все слова, слова, одни пустые слова… Она, Дарьюшка, верила в пустые слова, исповедовала Слово божье, а Слово было мертвым; со Словом божьим творил зло «святой Ананий»…
– Пойдемте к бабушке Ефимии, Дарья Елизаровна. Там вы отдохнете, выспитесь…
III
На улицах куражился мороз – колючий и жесткий, сизый в накале, железный.
Они шли двое – чужие и близкие; снег сухо скрипел сод ногами.
Тимофей говорил о Петрограде, о Ленине: и что он за человек, Ленин – настоящий вождь пролетариата, а он, Тимофей, приехал в Минусинский уезд по поручению Петроградского Совета – достать хлеб для голодающего Питера. Мрут малые детишки, рабочие пухнут с голоду, а в Сибири много хлеба, и этот хлеб надо дать голодным.
– Ленин… Так много разговоров о Ленине, – тихо промолвила Дарьюшка, что-то вспомнив. – Грива говорил, что Ленин тянет растрепанный воз России, как тысяча паровозов. Л куда? Куда тянет воз России?..
– В социализм, – ответил Тимофей.
– И Грива говорил – в социализм. Но если кругом голод и разруха…
– Одолеем и голод и разруху!
– Грива говорил, что с большевиками работать можно, они без вранья.
– Грива?
– И он верил, что большевики построят социализм.
– Тогда чего же он залез в заговор? Или испугался социализма?
– Нет, нет, это все я!..
Тимофей не спорил: у него па этот счет особое мнение.
IV
Они вошли в березовую рощу. Белый снег, как саван, и белые березы с черными метлами голых вершин; босоногие березы, дремлющие в морозную ночь. Дарьюшка слышит их таинственный шепот, они будто подбадривают друг друга: «Еще немного, и не станет морозов, весной дохнет Синегорье. И тогда мы опять будем нарядные и шумные на ветру. Под нашими зелеными платьями будет прохлада от зноя, и ты придешь к нам, Дарьюшка». Или они о чем другом шепчутся, белоногие красавицы?
От дороги к дому бабки Ефимии вела узкая тропа, умятая в глубоком снегу – одному пройти. Тимофей пошел вперед. Так бы они шли вечно, если бы…
Престарелая Ефимия встретила Тимофея в передней избе; узнала сразу, приветила, как дорогого гостя, пригласив на красную лавку.
Ефимия только что растопила печь, и вся куть пылала жарким заревом от горящих березовых дров; вкусно и сытно пахло творогом, тестом в квашне.
А Дарьюшку несло, несло куда-то в неведомое, мутное, откуда нет обратной дороги. Она вошла, как чужая, в дом Ефимии Аввакумовны, и если бы сама бабушка не подтолкнула, так и не разделась бы.
Тимофей снял шинель, повесил на сохатиные рога у порога и остался во френче с оттопыренными карманами. Оружие положил на лавку и сам сел возле оружия у стола.
– Ах, Тимошенька, Тимошенька, – бормотала Ефимия, собирая на стол. – Вижу и глазам не верю. Времечко-то настало крутенькое. Ох, крутенькое! Ударил колокол, ударил… Пугачевым огнем занялась вся Россия. Ни унять тот огонь, ни водой залить И царь с престолом сгорел в огне, и чиновники, и жандармы. Пусть разгорается огонек-то, к добру разгорается. Старое да гнилое в пепел обратится. Так, Тимошенька! А тебя куда несет, головушка? – глянула она на Дарьюшку. – Заблудшая овца… Тут вот перед рождеством барынька явилась из Минусинска, прильнула к Дарье. С казаками хороводилась, со святым Ананием. Я-то увещевала ее, – кивнула на Дарьюшку, – от духмяной барыньки добра не жди, па то и вышло. Кабы сила моя, дала бы я тем казакам с барынькой, да и Дарьюшке досталось бы. Ох, досталось! Да где мне, сто тринадцатый годок вытаптываю, Тима, сто тринадцатый. А все живу, дышу да глаза вскидываю на пожарища. Неслыханное. Неслыханное! Знать, дожила я до тех годов, о которых Филарет толковал единоверцам на тайных моленьях: займется пожарище, и сгинут в том пожарище бары да дворяне, помещики да объедалы, и настанет народу вольная волюшка.
Взглянув на притихшую Дарьюшку, рассердилась:
– Дарья! Да ты што сидишь как неживая! Чай подай да заварку сделай погуще. У меня вот тесто подоспело, хлеб выкатывать надо.
Дарьюшка занялась приготовлением чая; бабушка – теслом.
Голова Тимофея стала тяжелая, как оловянная. Если бы сейчас беззаботно выспаться, как это бывало в дни затишья на позициях! Он давно не спал. За месяц в уезде – ни дня покоя. Правая кисть мозжит и ноет – обморозил, что ли? Ну, да ничего! Заживет, как на собаке.
Не заметил, как уснул мгновенно, вот так – сидя, подперев скулу ладонью.
Дарьюшка подала чай и растерянно посмотрела на спящего Тимофея. Она не хотела его тревожить. Есть нечто особенное в лице спящего: он становится будто другим человеком. И сейчас, глядя на Тимофея, Дарьюшка узнала его. Да, это он! Самый настоящий, не из вымысла ее страстных желаний. В его исхудалом лице нет ни тени жестокости, он кажется таким смирным, добрым и беззлобным. Правая рука беспрестанно подергивается. Дарьюшка присмотрелась, тихо позвала:
– Бабушка! Что у него с пальцами? Видите? Ефимия осмотрела руку.
– Обморозил, должно: пухнут пальцы… Где же он так?
– Он говорил: от волков отбивался.
– Ишь ты, господи! В горенку бы увела к себе, приветила бы.
– Нет, нет, что вы, бабушка! Наши пути разошлись.
– Нету у тебя пути, Дарья, беспутство одно! Хоть подушку дай да в изголовье положь. Руку бы гусиным салом натереть. Зажги лампу да сходи в кладовушку, там есть гусиное сало.
– Скажи, бабушка, кто такой святой Ананий?
– Самозванец, должно. Сколь раз говорила тебе, что святыми объявляются из корысти да тщеславия. Не верить им, а гнать надо. Где он, этот святой?
Дарьюшка ничего не ответила; пошла в кладовушку за гусиным салом. Бабушка Ефимия подложила под голову Тимофея свою подушку.
V
Но для Тимофея и во сне не было покоя. Сейчас он в Петрограде – в промозглом, сыром, голодающем Питере.
Он спешит в Смольный к Ленину. Ветер хлещет в лицо. Правую руку покалечило шрапнелью, что ли? Он не слышал взрыва, схватился – рука вся в крови, оторвало пальцы. «Это все юнкера поганые, буржуйские недоноски», – скрежещет зубами Тимофей и несет правую руку возле груди, удерживая стон. Спешит, спешит в Смольный к Ленину… Навстречу по узким улочкам – изможденные голодные люди. И все они просят хлеба. Детишки, как галчата желторотые, пищат: «Корочку!» Страшно… «В Сибири много хлеба», – думает Тимофей. Он скажет Ленину, что пусть его, Тимофея, пошлют в Минусинский уезд. И он доставит хлеб в Питер. Эшелонами!.. Вот и Смольный. Красногвардейцы, матросы, винтовки, пулеметы на приступках парадной лестницы, где когда-то топали туфельками благородные девицы. Бряцая шашкой но ступеням, Тимофей не идет, а летит. Кто-то из матросов кричит вслед: «Выручай, братишка, голодом задушат революцию!»
