Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

Таким образом, когда смерклось, Дафина снова осталась одна. Этот томительный ненастный день, от которого еще недавно она столько ждала, навел на нее ужас.

Все казалось ей бессмысленным. Сделала она это или не сделала? То, о чем неделями твердил ей деверь Аранджел, представлялось сейчас правдой. И хотя у нее перед глазами все еще стояла эта ночь любви, она чувствовала, что может позабыть о ней тотчас и никогда даже не вспомнит. Особенно, если бы вдруг вернулся муж. Она понимала, что прелюбодеяние не принесет ей радости. Она могла завтра же согрешить с другим, подумаешь, какая важность! И Дафина принялась размышлять и тешить себя мыслями о богатстве, в котором она отныне будет жить, если выйдет замуж за деверя; начала придумывать, какие наряды себе закажет, и уже ощущала на теле приятный холодок шелка. Но и при мысли о новой жизни она не ощутила особого удовлетворения, скорее ей стало грустно. Не все ли равно, принадлежать одному брату или другому? В тот вечерний час ей казалось, что, пожалуй, она согласилась бы принадлежать и тому и другому. А то и вообще кому угодно.

В окно было видно, как сумерки охватывают разлившуюся реку и холодное серое небо. Вода была мутная и желтая от ила, ивняки уже пустили было почки, но в последние дни их тронул мороз. Над островами, на самом горизонте, вдруг очистилось лазурное небо, и в сумеречном свете отчетливо встали минареты и крепостные стены Белграда. У дома неистово, яростно заквакали лягушки.

Широкая светлая полоса озарила и одну из стен комнаты, где Дафина, потеряв свои вытканные золотом туфли одну за печью, а другую у порога, вертелась в постели и, чуть не плача, томилась тоской и отчаянием. Она решила было потушить висевшую над головой у большого старинного лика Христа лампаду, но вдруг испугалась надвигающейся темноты. Не смея подобрать свои шлепанцы, боясь даже пошевелиться, она лежала, откинувшись на подушки, в клубах густого табачного дыма. Голова от непрерывного курения стала тяжелой. Только теперь она заметила, что в комнате почти темно.

Стены и мебель уже поглотил мрак, и только на ту стену, где стояла печь, падал мертвенный свет последнего вечернего отблеска реки, теряясь в пологе постели. Большой темный сундук с платьями вздымался высокой могилой.

Сквозь дым турецкого табака она, устав от дум, смотрела на светлый квадрат окна, как смотрят темной ночью на сияющий месяц. Услыхав позади себя мышиную возню, она оглянулась и увидела, что в комнате совсем темно, хотела крикнуть, но крик застрял в горле.

Широко раскрыв глаза, Дафина поняла, что ей не спастись от так пугавшей ее темноты, которая ее уже окружила. Кроме побеленной печки, где сушилась, точно привидение, простыня, да светлого проема окна, все уже погрузилось в глубокий мрак, наполненный шумом воды. Пропали столы, кровать, двери, и Дафина в ужасе обнаружила, что не видит больше на ковре свою туфлю. Во дворе выли собаки.

Мрак сдавил ей горло, а страх не давал пошелохнуться. Она тряслась в ознобе, чувствуя, как ледяной холод наползает на ноги. Пальцы совсем окоченели. Она хотела подняться и бежать, а вместо этого еще глубже зарывалась в подушки.

Ей почудилось, будто простыня на печи шевелится, а из-за полога слышно чье-то холодное дыхание. Потом она увидела вдруг, как из черного сундука, где хранились ее платья, поползли мыши. Скорчившись и дрожа всем телом, она таращила глаза на сундук, где кишмя кишели жабы, слизняки, страшные клубки змей. Подобрав к животу колени, с застрявшим в горле криком смотрела она готовыми выскочить из орбит глазами, как белая простыня с печи приближается к ней. Тут же она поняла, что в темноте за пологом кто-то стоит. Трясясь в ледяном ознобе всем телом и вцепившись трясущимися руками в волосы, Дафина вдруг увидела, как из темноты протянулась рука.

Белые, как мел, пальцы, извиваясь, порознь подползали все ближе. Вот рука сошла, словно белая кошка, с освещенной стены и поползла по вещам и печке. В тот же миг Дафина увидела и другую руку, она зашла со спины и, хватая платья со стены, комкала их и разбрасывала по полу. Наконец Дафина приглушенно вскрикнула: у полога постели показался живот, огромный живот ее мужа, а на белой простыне — его рот, глаза, нос и вся голова, окровавленная, с перерезанным горлом, над головой плавала черная треуголка.

Потом позади призрака зашаталась стена, и она вдруг увидела золотые колосья и горы, увлекаемые куда-то потоком пшеницы, овса и ржи, льющимся с чердака. Перед ее глазами поплыли хороводы звезд — голубых, фиолетовых, желтых, залившие необычайно теплые воды, над которыми синело небо. С душераздирающим криком она вскочила с постели и оказалась лицом к лицу с мужем, кровавым и страшным, увидела Вука Исаковича — мертвого, разлагающегося. Такое бывает во сне, когда, спасаясь от волков, выбегаешь из леса и внезапно у отвесной скалы натыкаешься на громадного медведя.

Так Дафина в первый же день после измены мужу, ударив руками о темноту, упала и повредила в себе плод.

Таким образом, в ту весну, которая вслед за поздними морозами расцвела с необузданной пышностью, воспаленный мозг, страх, одиночество, безумные мороки госпожи Дафины, порожденные фантасмагорией темного вечера, загубили мир и покой в доме Аранджела Исаковича.

Дафину нашли лежащей без памяти в луже крови. Две недели повитухи не могли остановить кровотечение. Сгорбившаяся, пожелтевшая и худая — кожа да кости — она с трудом делала четыре шага от постели к зарешеченному окну, где ее усаживали на подушки.

Здесь она с утра до вечера наблюдала за током реки, цветением на островах и облаками в небе.

За исключением одного часа утром, когда являлся старый врач-турок из Белграда (его привозил на своей барке сам кир Аранджел), чтобы лечить ее какими-то травами, которые она должна была пить в теплой ванне, и одного часа вечером в среду, когда приезжал врач из Осека (за каждый визит он получал по дукату и лечил ее при помощи железных трубок, при этом укладывал ее на целый час так, что она лежала чуть ли не головой вниз), Дафина была в полном одиночестве, все оставляли ее в покое, вернее покидали ее.

Прислуга — от страха, соседи — потому что она была желтой и казалась умирающей, а кир Аранджел — кир Аранджел потому, что гнушался ею.

Впрочем, больная была спокойна и тиха. С того страшного вечера глаза ее так и остались вытаращенными, большими, синими, она стала непохожа на себя, ссохлась и сморщилась. С кружевным венецианским платком в руках она сидела у своего окна совершенно неподвижно. После длившихся всю ночь истошных воплей, когда ее наконец привели в себя, она замолчала как мертвая.

Перемена произошла так быстро и была так разительна, что, казалось, разум теперь почти не повиновался ей. Богатство, веселая жизнь в Буде, смиренная любовь желтого деверя, молодость, которой она собиралась наконец насладиться, все утекло со сгустками ее крови. Она скоро поняла, что подурнеет, сморщится, превратится в ходячую тень. Не удивилась она и тогда, когда прислуга перестала ее обихаживать, а деверь начал убегать из дома. Она упрямо молчала, проводя день за днем у окна над водой.

Здесь, кроме редких расписных барок, которые то причаливали, то отчаливали, ничего не менялось, а кроме глубоких хриплых звуков корабельного рога, ничего не было слышно. Юркие ласточки в том году прилетели и стали носиться над самой водой гораздо позже.

Каждый день на одном и том же месте она обнаруживала рой мошек над окном, блестящих, как взвихрившийся песок, торчащие из болота шесты рыбачьих сетей, ивняки, день ото дня становившиеся все гуще и темней, зеленые острова, волнующиеся камыши, а над ними — глиняный желтый откос крепости. Дафина теперь хорошо знала широкие воды и белые минареты, которые в полдень дрожали в теплом мареве над городом.

Она научилась подмечать малейшие перемены, видимые и невидимые для глаза. Через несколько дней она уже угадывала по окраске воды и ивняка, который час. Вечером по цвету неба, по форме облаков она могла точно определить, какая будет завтра погода. Она приметила, как у острова появилась песчаная отмель, вскоре заселенная птицами, среди которых узнала по длинным красным ногам аистов.