Сергей Бетев - Афонин крест
— Мне идти надо, — проговорил он тихо. — Сумку-то с посудой завтра затащи ко мне.
— Да что ты! Я сейчас провожу тебя. Захворал ведь ты.
Не ожидая, пока девчонки покончат с едой, она накинула на себя пальтишко и помогла Афоне встать. Он молча повиновался.
На улице, приостановившись, сказал:
— Весна-то нонче какая духовитая идет. К доброму лету. К урожаю.
Анисья не торопила его.
— Тает, что ли? — спросил ее Афоня.
— Да нет, вроде. Подмерзло.
— А я думал, валенки-то у меня намокли, — удивился он. — Больно тяжелые.
— Ничего. Айда с богом, дойдем помаленьку, — говорила она непривычно ласково, и Афоня подумал удивленно, что бабы все-таки существа двудонные. А то почто бы женилися на них, будь они только злые.
В сторожке Анисья хотела снять с него валенки, но он твердо отказался:
— Дежурить еще мне. Ты лучше в печку мою подбрось щепы, возле порога она.
Анисья торопливо исполнила просьбу, но не уходила. Тогда он сам напомнил ей:
— Девчошки-то одни там. Беги. Я уж сам.
…Оставшись один, долго прислушивался к веселому гулу огня. Почуяв тепло, соблазнился им, прилег на топчан. И будто рассвело.
Увидел солнечный июльский день на Петровки. Он, Афоня, один лежит в зеленом прозрачном шалаше, только что проснувшись. В носу защекотала травинка, и он чихнул. От этого ему вдруг стало весело. Он выполз из шалаша, поднялся на ноги и впервые почувствовал, что может даже бегом побежать. Тогда он радостно взвизгнул, но почти сразу же запутался в длинных полах своей рубашонки и упал. Но не ушибся. Приникнув к пахучей траве, долго соображал, отчего это так получилось.
Когда поднялся, увидел вдали мать. Она перестала косить и, обернувшись, тревожно вглядывалась в его сторону. Тогда он снова послал ей радостный клич, увидел, как она воткнула косу черенком в землю, утерла фартуком лицо и пошла к нему. А он, перевернувшись на спину, закрыл глаза и хитро замер в ожидании. Он слышал ее шаги, ее частое дыхание, почуял то мгновение, когда она, приняв его лукавую игру, молча наклонялась над ним. И тут он, не открывая глаз, уже не мог удержаться, губы его сами собой расцвели в улыбку…
Таким Афоню и увидела утром продавщица магазина Ольга.
13.
Осиротела магазинская караулка.
Осиротела Купавина.
Никогда еще не было у нее такой общей утраты. И, наверное, оттого в последнем устройстве Афони принимали участие все. Пока бабы прибирали покойника, мужики в железнодорожных мастерских изготовили домовину и соорудили хоть и небольшой, но металлический памятник. Но бабы потребовали сделать крест. Спорить о том, верил или не верил Афоня в бога, было поздно. Бабы сами выхлопотали у путейского начальника новую шпалу, и в тот же день крест был готов.
— Хороший вышел, — придирчиво осматривая его, удовлетворялись хозяйки, — Вечный, шпала-то пропитанная.
— И далеко от себя его не повезем, — решили сами. — Положим в роще. Любил он ее.
Хоронили Афоню из конторы ОРСа. Гроб несли на руках. Не было оркестра, только впереди венок из самодельных бумажных цветов.
По неписаному правилу купавинцы всегда отстраняли от похорон ребятишек. На этот раз со взрослой скорбью на лицах несли венок Васька Полыхаев и Гешка Карнаухов. За Афониным гробом шла испуганная молчаливая ребячья толпа. В отличие от баб, никто из ребятишек не плакал.
На станционном крае рощи гроб установили над свежей могилой.
Афоня лежал спокойный и серьезный. Едва приметная после кончины улыбка сошла с его лица. И еще показался он вдруг всем намного моложе, чем при жизни. Может, оттого, что ре сутулился больше, а, может, причиной тому была новая белая косоворотка, в которую обрядили его, а, может, и то, что впервые увидели его без шапки, которая, оказывается, скрывала шелковистые русые волосы.
Безмолвствовала у гроба толпа купавинцев. Задумчиво глядел на Афоню Александр Павлович Завьялов. Еще недавно дивился он про себя, видя, что Афоня умирает. Знал ведь, что еды ему доставляли на троих. Теперь, когда смерть и люди все объяснили, он думал совсем о другом и чувствовал, что впервые не сможет сказать положенной речи. Горло сдавило. Рядом с ним с солдатской суровостью стоял машинист дядя Ваня Кузнецов. Неподалеку обвис на своем костыле Степан Лямин. Митинга не было.
Но, казалось, не три или пять минут, а вечность отстояла Купавина перед маленьким гробом, пока услышала тихие слова Александра Павловича:
— Простимся с хорошим человеком, товарищи. Вечной памяти ему…
Сдавленный и, словно исходил из самой земли, послышался людской плач. И чем ниже опускался гроб, тем сильнее звучала скорбь. А когда о крышку гроба ударился первый ком земли, вдруг не по-человечески завизжал татарчонок Галимзянка Садыков, бросился к могиле, упал на лопаты и закричал:
— Не дам! Не дам! Не дам!
Его оттащили в сторону, но он рвался из рук, кусался, пока не затих обессиленно. Его положили на чье-то пальто, раскинутое на земле. В каком-то полузабытьи неподвижный Галимзянка смотрел вверх.
А там, в вышине, в голубом без единого пятнышка весеннем небе из края в край волнами перекатывался многоголосый вороний кар.
Совсем недавно мне довелось побывать в Купавиной. Мать рассказала мне, как лет пять назад ровняли безродное кладбище.
— И что же? — спросил я. — Оставили Афонину могилу?
— Нет, — ответила она.
Я знал Афоню. Он был другом и моего детства.
В тот же день я пошел в березовую рощу.
Да, годы берут свое. Пощадили тогда красно-горцы рощу, хоть и не сохранили кладбища. Улицы города обошли ее стороной. Рощу пересекли правильные аллеи, вдоль которых стояли разноцветные скамейки.
Увидев стайку девчат, я не удержался:
— Скажите, девушки, как называется этот парк?
— Это не парк, — ответили мне бойко.
— А что же?
— Афонина роща!
— А кто такой Афоня? — любопытствовал я неспроста.
— Ну… — замялись они. — Хороший человек, наверное.
Что поделаешь? Они не знали его. Но мне все равно стало светлее на душе. Потому что надо мной в вечернем сумраке темнели старые березы, мудрые свидетели былого, в котором среди больших людских испытаний один человек прожил свою жизнь по-своему.
И хорошо, что память о нем живет.
И она будет жить. Потому что под старыми березами шумел сильной листвой молодой подрост.
