Андрей Климов - Моя сумасшедшая
Первое, что я отметил, выгребая из пузырящейся ледяной глубины, не имеющей ничего общего с моей полудетской аэронавтикой, — Мальчика больше не было. Это я понял еще раньше, чем узнал голос Сильвестра. Теперь больше ничего не стояло между мною и плотной реальностью. Хоть какое-то, пусть и жалкое, утешение.
Первое городское мы покинули через северный вход. Я шел спотыкаясь, едва переставляя вялые, набитые ватой ноги, и Сильвестру приходилось время от времени поддерживать меня. У почты на Бассейной подвернулся извозчик, и пока его клячи плелись на Рымарскую — мы оба жили по соседству до переезда в новый писательский дом, — Сильвестру не удалось выжать из меня ни звука.
6
Дома я заперся в кабинете и, как сумел, записал все, что со мной случилось. А утром, еще затемно, уехал на охоту под Изюм с Сашей Булавиным, Павлом и Сильвестром.
Почему с ними? Потому что ни один из них не участвовал в том макабрическом спектакле, который мне ни с того ни с сего было дано увидеть и запомнить навсегда.
Привожу запись, сделанную 28 сентября 1929 года, не меняя ни слова.
«…Судя по всему, эти ворота не открывали давным-давно.
Налево, повторяя изгибы рельефа, уходила мощная стена, изредка прерываемая коренастыми башнями с редкими бойницами. Их конические навершия были крыты наполовину сгнившим от дождей „лемехом“, у основания стена состояла из глыб дикого камня, серого гранита, выше — вроде бы оштукатурена, но лет триста тому. Сами ворота, проходившие сквозь тело надвратной церкви, обрамляли пузатые белокаменные пилоны, покрытые рыжим мохом. Они несколько выступали вперед, поддерживая портал и жестяную кровлю навеса, под которым прятались собственно ворота.
Оборонный монастырь — определил я. Таких и сейчас хватает в северной Руси.
Стояла поздняя для здешних мест осень — конец октября. Береговая трава вдоль бухты Благополучия (откуда я знал, как она называется?) уже пожухла, а редкие кривые березки сеяли по ветру последнюю листву. Сизо-свинцовое небо висело низко, едва не цепляя брюхом верхушки башен. Двое военных в форме, какой я никогда раньше не видел, — бушлаты без знаков различия и кургузые фуражки с коротким лаковым козырьком и синим околышем, — сбивали кувалдами толстые брусья, орудовали гвоздодерами и примкнутыми штыками. Тем временем буксир, отплевываясь и пыхтя, на малом ходу подтаскивал к берегу старую угольную баржу. Вторая смирно стояла у причала.
Наконец одна из створок поддалась. Военные с гиканьем и матом налегли, упираясь каблуками сапог в каменистую почву, и поперли многопудовое дубовое полотно на себя. В открывшемся наполовину проеме что-то зашевелилось, донеслась невнятная команда.
Тем временем буксир усадил неповоротливую баржу на мель метрах в сорока от берега. На борту суденышка забегали. Из закопченной трубы повалил черный дым, винт замолотил белесую воду, но баржа не шелохнулась.
Вторая створка была открыта точно так же. Конвойные встали по обе стороны пилонов, побросав инструменты. Еще с десяток стрелков с карабинами на плечах появились в воротах и торопливо сбежали по склону, образовав жидкую цепь по скатам береговой ложбины, примыкавшей к причалу.
— Веди! — выкрикнул кто-то, очевидно, начальник.
Из проема под навесом высунулась голова колонны. Она разматывалась в полной тишине, как вязкая асфальтово-серая лента, неторопливо стекая в ложбину. Людей было много, наверняка больше тысячи, и они все прибывали. Казалось, это шествие никогда не кончится. Гравий хрустел под их подошвами, и звук этот походил на шум проливного дождя.
Спустя несколько минут ложбина заполнилась до краев. Цепь конвоя перестроилась, отсекая тех, кто шел последними, от ворот, словно среди них могли найтись такие, кто бы стремился вернуться под защиту башен и стен, опутанных по верху колючей проволокой.
Я все еще не понимал, что здесь происходит. Никогда прежде, даже в гражданскую, я не видел такого количества одинаковых, почти неразличимых, несмотря на разницу в возрасте, лиц. Большинство были одеты в рванье не по погоде — разбитые опорки, серые засаленные тужурки, пиджаки, даже подрясники. Были, однако, и такие, кто имел крепкие еще сапоги и почти новые ватные телогрейки. Многие носили бороды, и от этого сходство усугублялось. Мне понадобилось время, чтобы начать разбирать их землистые, отмеченные печатью равнодушия и переутомления черты.
— Где Матвеев? — сипло проорал мегафон с ерзающего взад-вперед буксира. — Товарищ капитан, баржа на песке! Дайте команду!
Никто не отозвался. От цепи отделился конвойный и, подбирая болтающиеся полы шинели, побежал к воротам. Вернулся он не один — за ним следовали два офицера в коротких полушубках, перекрещенных портупеями. Поясной ремень одного из них оттягивала кобура. Не задерживаясь, оба проследовали к причалу. Буксир продолжал хлопотать вокруг застрявшей баржи.
Старший по званию, тот, что с оружием, смахивал на портреты Керенского в первые месяцы после февраля семнадцатого. То же бугристое бескровное лицо, серый пористый нос, быстрый взгляд исподлобья с общим выражением нетерпеливого превосходства и скуки. Журавлиные ноги офицера плотно обтягивали сверкающие рояльным лаком голенища шитых на заказ сапог.
Ситуацию он оценил моментально.
— Давай, Ершов, действуй!
— Я, товарищ капитан? — озабоченно произнес младший по чину офицер, хватаясь за фуражку и утирая платком мокрый, несмотря на ледяной ветер, лоб. — Что ж я тут могу? Она ж, сука…
— Тебя учить? — усмехнулся старший. — Ты ж на этапе завадминхоз или кто? Ну и давай, соображай! Вопрос-то, обобщенно говоря, хозяйственный.
Ершов поскреб поросячью щетинку на затылке, потоптался и вдруг рявкнул — да так, что расслабившийся конвой вздрогнул и подтянулся:
— Гинцов, Лариошин! Первую бригаду мне сюда! Бегом!
— Первая! Разберись по пятеркам! — в тон откликнулся рыжий стрелок, скидывая ремень карабина с плеча. — Ста-но-вись!
Волна движения охватила живую массу, заполнявшую ложбину. Люди терлись, ерзали, расступались, пропуская тех, кто пробирался вперед, и пространство позади сразу же смыкалось, будто спаянность в неразделимое целое служила им единственной зашитой. Они вели себя, как отара, окруженная волчьей стаей.
Два десятка пятерок, выстроившись в затылок, двинулись к причалу, где была пришвартована пустая баржа, но конвой с ходу развернул их налево — к кромке воды. Прозвучала команда, после которой первая шеренга застыла, как бы с трудом осознавая, что ей предстоит. Затем люди начали один за другим сбрасывать одежду. Всю, что на них была.
Тем временем небо окончательно затянуло, налетел шквал, а с ним и снежный заряд. Ветер нес, закручивая, мелкую ледяную муть почти параллельно земле, заметались и заплясали пенные гребешки зыби на озере.
Я не мог чувствовать холода, но видел его воочию: сквозь мглу явственно проступали скрюченные, синие, изуродованные непосильным трудом и хроническим недоеданием фигуры. Облепленные колючим снегом и сотрясаемые неудержимой дрожью. Среди них невозможно было выделить ни старых, ни молодых. Их нагота казалась пугающей и противоестественной, но я не услышал ни слова протеста. Все безропотно выполнили приказ и понуро зашлепали цепочкой по песку, перемешанному с гравием, по мелкой воде у берега, постепенно погружаясь, пока зыбь, смешанная со снежной кашей, не дошла им до груди.
Трое стрелков конвоя спустились к урезу воды и держали на прицеле голых в озере, пока те, как рабочие муравьи матку, окружали застрявшую баржу с обоих бортов. Оставшиеся в ложбине равнодушно наблюдали за происходящим.
Буксир сдал назад, трос провис, а затем резко натянулся, когда капитан дал полный ход. Машина буксира застучала, по-кошачьи мяукнула сирена — и люди в воде разом рванулись к грузной посудине, всем телом выталкивая ее к поверхности озера.
Я видел сине-багровые, надсаживающиеся лица, разинутые рты, вздутые вены, узловатые веревки жил на тощих шеях. „Ах-ха-а, ах-ха-а!..“ — эхом отдавался их звериный вопль в толпе тех, кто остался в ложбине и счастливо избежал ледяной купели, но баржа все еще прочно сидела на грунте.
Снег повалил так густо, что на какое-то время и баржа, и буксир, и головы среди беснующейся зыби, покрытые снежной коростой, скрылись из виду. Из мглы доносились короткие всхлипы сирены — буксир отрабатывал назад, готовясь к новой попытке.
Все повторилось — с той разницей, что на этот раз баржа стронулась и неохотно поползла вслед за буксиром, скрежеща днищем по отмели. Слитный крик облегчения вырвался из сотни глоток.
К этому времени снег прекратился, прояснело, и ветер, словно подчиняясь команде с берега, стих. Толпа голых устремилась на сушу, но уже на бегу их остановил одиночный выстрел в воздух.
