Александр Казанцев - Любимая
Вот что решила она: пусть супруг согрешит, пусть убедится, что вовсе не слаще чужой виноград, пусть вернется с покаянием, из которого возродится его интерес и страсть к ней.
Аспасия немедля нашла Фидия, в мастерскую которого часто хаживал Перикл, чтобы полюбоваться новыми творениями его резца, и упросила мастера почаще показывать стратегу самых лучших натурщиц и с их помощью наглядно объяснять ему все прелести обнаженного женского тела…
А сама стала приглашать постоянно в свой дом самых изысканных прелестниц Афин, знающих толк в искусстве любви…
Ловушки были расставлены не зря: Перикл согрешил-таки, и не раз, но скоро понял, что никто не может так разжечь в нем любовную страсть, как его вторая жена. Он повинился и получил прощение, он возродился для еще более страстной любви.
Но ни большая победа над Самосом, ни малая победа Аспасии не могла предотвратить тех бед, которые обрушились на Афины и на луковицеобразную голову Перикла.
Затаившиеся до поры враги великого стратега начали строить козни и, прекрасно видя, что самого Перикла пока сокрушить трудно, стали подбираться к его друзьям и близким.
Первой жертвой заговора и клеветы стал несравненный ваятель Фидий. Его, бессребренника, обвинили в хищении золота при сооружении величественной статуи богини Афины в Парфеноне.
Давным-давно, когда Сократ еще впервые вошел в дом Перикла и познакомился там с великим скульптором, высказал Фидий заветную свою мечту — изваять для родного города Афину Парфенос, облицевать ее золотом и слоновой костью, чтобы всем и каждому предстало в яви величие Афин. Тогда эта мечта казалась несбыточной, но Перикл сумел набрать такую силу, так укрепить власть Афин и обогатить их, что мечта искуснейшего ваятеля воплотилась в столь прекрасную статую, при виде которой наполнились восторгом и умилением сердца афинян.
Тенью восторга всегда была черная зависть. Немногих тронула она мраком своим, но пущенные ими слухи, что Фидий нечист на руку, что, пользуясь высоким покровительством, утаивал золото, предназначенное для Афины Парфенос, не ушли, как вода в сухую землю, а слились в один грязный ручей, который из-за едва еще заметного, но уже опасного крена всей афинской жизни, набирая скорость течения, превратился в бурный поток…
Не смог отстоять свою честь на суде престарелый, облысевший совсем Фидий, не помогло заступничество самого Перикла: враги стратега, уже переставая таиться, добились-таки обвинения ваятеля, был он брошен в тюрьму, там и умер вскорости, не снеся жестокой несправедливости.
Расправившись с Фидием, будущие олигархи стали подбираться к наставнику и другу Перикла Анаксагору. В народном собрании они провели закон, по которому люди, не верящие в богов или распространяющие учения о небожественности небесных явлений, должны привлекаться к суду, как государственные преступники. Мог ли уцелеть при таком законе старец Анаксагор, открыто утверждавший, что Солнце — раскаленный камень, а Луна — холодный, что не боги определяют жизнь Земли, а взаимные передвижения звезд и планет в бесконечном космосе, все изменения в котором подчинены Всемирному Разуму — Нусу?!..
Перикл не стал дожидаться судебного процесса помог бежать Анаксагору в далекий Лампсак. Там философ и умер, как неприжившееся при пересадке старое дерево…
Следующей жертвой мог быть Софокл или Сократ, но ободренные первыми победами враги Перикла решили нанести стратегу куда более сокрушительный удар — обрушились на Аспасию.
Для удара был использован тот самый свежеиспеченный закон: это ведь Аспасия, мол, часто собирала в твоем доме безбожников, рассуждающих о небесных телах и явления! А к этому присовокупили неприятели обвинение жены Перикла в сводничестве: дескать, устраивала она своему супругу в его же доме свидания со свободными афинянками!..
На подкуп не поскупились — свидетели всех обвинений нашлись.
Перикл поделился с Сократом, что в отчаянии предложил он Аспасии бежать из Афин, готов был на все, лишь бы спасти ее. Но сказала ему Аспасия:
— Бегство не станет спасением, ведь тотчас приговорят меня к смерти заочно, и никогда уже не смогу я вернуться в Афины, увидеться с любимым человеком. Зачем тогда жить?!.
Когда Сократ слушал рассказ Перикла об этом, некрасивое лицо его передергивала судорога муки, стратег тронут был глубиной сопереживания, не понял, конечно, сколь мучительны были его слова для друга…
Не ускользнуло от взгляда Сократа, как сильно сдал Перикл: седина, будто известь, полностью извела каштановый цвет его волос, набрякли мешки под глазами, сгорбилась спина, лицо изрезали глубокие морщины…
«О Зевс всемогущий! — подумал Сократ. — А ведь он, пожалуй, любит ее не меньше, чем я…»
И тогда попросил философ старшего друга своего:
— Позволь мне стать доверенным лицом[44] на суде Аспасии!.. Хоть и зря, пожалуй, расхваливают красноречие мое, но ради ее спасения готов я оправдать молву обо мне. И пусть потом поразят меня боги немотой, но найду слова, которые ее спасут. Нет у меня человека дороже!..
Не сразу осознал Сократ, что сгоряча почти проговорился, а потрясенный бедою Перикл не сразу понял внезапное замешательство друга, быть может, и не понял вовсе. Нет, все-таки лучик понимания мелькнул, ибо остановил стратег на Сократе взгляд своих воспаленных бессонницами глаз, помолчал и, отводя взгляд, сказал негромко:
— Вот и у меня дороже нет… Я пойду за нее на суд.
Красноречие Перикла всегда несколько уступало его воинским талантам и недюжинным способностям распорядителя самых сложных государственных дел, лишь с появлением в его доме Аспасии по-новому расцвел его ораторский дар, потому многие и поговаривали, будто составлять речи ему помогает премудрая жена, однако, выступая в суде, защищая Аспасию, он произнес, несомненно, лучшую из своих речей. Дрогнули сердца закаленных равнодушием судей, впервые увидавших слезы на глазах великого стратега, прославившегося в битвах и трудах…
Многие плакали тогда в судебной гелиэе. А когда произнесен был оправдательный приговор, в тишине, упредившей крики ликования, раздался вдруг захлебывающийся смех, многие запомнили его, да не многие знали, что исходил он от Сократа, и не смех это был вовсе, а плач — сотрясающие все его кряжистое тело, жгутом закручивающие душу рыдания…
Лишь в тот день понял Сократ, что любовь его к Аспасии стала истинной: уже не терзала его боль, что она любит другого, с которым счастлива…
Только в тот день он понял, что его любовь к Аспасии уже не затмевает его любви к Периклу. И рад был этому открытию.
Но все меньше радостей выпадало Афинам: крен афинской жизни становился все страшнее, все круче. Враги Перикла вовсе не успокоились, теперь они стали открыто обвинять самого стратега. В хищениях и разбазаривании казны.
Уж, казалось бы, всем афинянам известно было, как подчеркнуто скромно живет первый человек государства, никто, казалось бы, не должен поверить нелепым, злонамеренным обвинениям, однако сорное семя порой прорастает раньше пшеничного зерна и глушит рост полезного злака…
Все больше недобрых пересудов можно было услыхать на площадях и рынках Афин, все большим озлоблением пропитывались они…
И тогда, и много позже Сократ пытался осмыслить, понять причину разлада, приведшего к упадку Афин. Враги афинской демократии все неурядицы и беды приписывали именно правлению демоса и безрассудству Перикла, но уж философ-то, будучи другом стратега, хорошо знал, что процветали Афины благодаря не только демократическому правлению, но и настойчивости, мудрости, неутомимости главы государства.
Причиной всех бед Сократ стал считать нравственную порчу своих сограждан из-за излишней гордыни и самоуверенности, из-за охватившей большинство афинян страсти к стяжательству, разжигающей искры зависти и злобы.
Не Перикла, не демократию винил Сократ, а больше себя: слишком долго возился с бездушным камнем, слишком поздно взялся отесывать души людей, слишком мало успел…
Задетые порчей многие афиняне всерьез поверили наговорам. что стратег нечист на руку, стали требовать от Перикла составить множество отчетов, подтвердить правильность расходования государственной казны и казны Афинского Морского Союза, из которой Перикл и впрямь не стеснялся брать, однако не для себя, а для могущества и процветания Афин.
Не успел стратег составить и малой части таких отчетов — не до этого стало: началась кровопролитная Пелопонесская война. Недруги Перикла злобно утверждали, что война была им развязана специально, чтобы оставить с носом преследователей своих…
Нет предела порой людской глупости, особенно если всходит она на дрожжах злобы…
А вспыхнула война из-за того, что Коринф и Спарта увидали, как слабнут раздираемые внутренней распрей Афины, вот и решили без промедления воспользоваться этим.
