Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Я находил в обращении этой знаменитой девицы нечто необычное, потому что она обращалась ко мне с разговором очень редко и смотрела на меня, только поднося к своим близоруким глазам вогнутую линзу или прищурившись, как если бы она не считала меня достойным ее глаз, чья красота была бесспорной. Они были голубые, прекрасного разреза, выпуклые, и несравненного сияния, которое природа придает порой молодости, и которое обычно исчезает после сорока лет, натворив чудес. У покойного короля Прусского оно сохранялось до самой смерти.
Джульетта узнала о портрете, который я нарисовал с нее у г-на Малипьеро. Болтливым оказался лизоблюд Ксавьер Кортантини. Она сказала в моем присутствии г-ну Мандзони, что большой знаток обнаружил у нее недостатки, делающие ее неприятной, но она не уточнила, какие. Я предполагал, что от нее последуют в мой адрес козни, и ожидал остракизма. Она заставила его ждать довольно долго. Он произошел во время беседы о концерте, который давал комедиант Имер, где блистала его дочь Тереза. Она внезапно спросила у меня, что г-н Малипьеро ей сделал хорошего; я ответил, что он дал ей образование.
— Возможно, ответила она, так как он очень умен, но я хотела бы знать, что делает он для вас.
— Все, что он может.
— Мне сказали, что он находит вас немного глупым.
Насмешники, разумеется, подхватили реплику. Не зная, что сказать, я не покраснел, но ушел через четверть часа, будучи уверен, что ноги моей больше у нее не будет. На другой день за обедом рассказ об этом разрыве весьма позабавил старого сенатора.
Я провел лето, плетя амуры с Анжелой в школе, где она училась вышивать. Ее скупость на милости злила меня, и моя любовь стала меня уже мучить. С моим сильным влечением, мне нужна была девушка в духе Беттины, которая утолила бы огонь любви, не гася его. Но я очень скоро отказался от этого легкомысленного вкуса. Будучи сам в некотором роде девственником, я питал самое высокое уважение к девичьей невинности. Я считал ее своего рода Палладиумом Кекропса. Я не желал замужних женщин. Какая глупость! Я был настолько глуп, что ревновал их к их мужьям. Анжела относилась к моим попыткам в высшей степени отрицательно, не будучи при этом кокеткой. Она меня засушивала, — я худел. Патетические и жалобные речи, приносимые мной к ее пяльцам, где она занималась вышивкой вместе с двумя своими подругами-сестрами, оказывали большее воздействие на них, чем на ее сердце, слишком рабски максималистское, и это отравляло меня. Если бы мои глаза были обращены не только на нее, я бы заметил, что эти две сестры обладали большей прелестью, чем она, но я был упорен… Она сказала, что готова стать моей женой, и она полагала, что я не мог желать большего. Она меня убивала, говоря, в знак величайшего расположения, что воздержание заставляет ее страдать больше, чем меня.
В начале осени пришло письмо от графини де Мон-Реаль, в котором она позвала меня с большой компанией во Фриули, в ее поместье, называемое Пасеан. Это должна была быть блестящая компания, с участием ее дочери, ставшей настоящей венецианской дамой, обладательницы ума, красоты и глаза, такого красивого, что он компенсировал наличие на другом ужасного бельма.
Погрузившись в Пасеан в веселье, я легко увеличил его, забыв на некоторое время жестокую Анжелу. Мне дали комнату на первом этаже, примыкающую к саду, я хорошо разместился и не беспокоился о том, с кем оказался соседом. На следующий день, проснувшись, я был приятно удивлен видом очаровательного объекта, который приблизился к моей кровати, чтобы предложить мне чашку кофе. Это была девочка, совсем молодая, но сформировавшаяся, как городские девушки в семнадцать лет: ей было только четырнадцать. С белой кожей, черными глазами и волосами, растрепанная и одетая только в рубашку и косо зашнурованную юбку, позволявшую видеть до половины голые ноги, она смотрела на меня с видом свободным и безмятежным, как будто я был ее старый знакомый. Она спросила, доволен ли я своей постелью.
— Да. Я уверен, что это вы мне постелили. Кто вы?
— Я Люси, дочь привратника, у меня нет ни брата, ни сестры, и мне четырнадцать лет. Я рада, что у вас нет слуги, потому что я сама буду прислуживать вам, и, я уверена, вы будете довольны. Очарованный этим началом, я сажусь, она протягивает мне мой халат, говоря сотни слов, которых я не понимаю. Я беру свой кофе несколько стесненно, пораженный ее красотой, к которой невозможно оставаться равнодушным, в то время как она держится непринужденно. Она сидела в ногах моей постели, оправдывая свою свободу поведения только смехом, который сказал все. Ее отец и мать вошли в комнату, когда я был еще с чашкой у рта. Люсия не двигается: она смотрит на них с важным видом, соответствующим занятой позиции. Они нежно ее бранят, прося ее извинить. Эти добрые люди говорят мне вежливые слова, и Люсия уходит по своим делам. Они нахваливают ее: это их единственное дитя, любимое, утешение их старости. Их Люсия послушна; она боится Бога, она здорова, как рыба; у нее только один недостаток.
— Что же это?
— Она слишком молода.
— Очаровательный недостаток.
Менее чем через час я убежден, что я разговариваю с самой порядочностью, правдивостью, с общественными добродетелями и подлинной честью. Но вот и Люси, которая идет, улыбающаяся, умытая, причесанная на свой манер, обутая, одетая, и, отвесив мне деревенский реверанс, целует свою мать, потом усаживается на колени к своему отцу; я предлагаю ей сесть на кровать, но она отвечает, что честь не позволяет ей этого, когда она одета.
Простой, невинный и очаровательный смысл этого ответа заставляет меня рассмеяться. Я спрашиваю себя, красивей ли она теперь или раньше, час назад, и решаю, что раньше. Я ставлю ее выше не только Анжелы, но и Беттины.
Является парикмахер, гордость семьи уходит, я одеваюсь, выхожу, и очень весело провожу день, как это бывает в деревне в избранной компании. На следующий день, едва рассвело, я звоню, и вот, Люси, которая снова появляется передо мной, такая же, как накануне, поразительная в своих рассуждениях и в своих манерах. Все в ней сияло под очаровательным покровом искренности и невинности. Я не мог понять, как, будучи скромной и честной, и вовсе не глупой, она не понимала, что она не может являться перед моими глазами в таком виде, не боясь разжечь во мне пламя. Должно быть, говорил я себе, она не придает значения некоторым вольностям, она не щепетильна. Придя к этой мысли, я решаюсь убедить ее, что буду поступать с ней по справедливости. Я не чувствую себя виноватым по отношению к ее родителям, потому что считаю их такими же беспечными, как она. Я тем более не боюсь первым смутить ее прекрасную невинность и заронить в ее душу мрачный свет зла. Не желая, наконец, ни стать жертвой чувств, ни поступать вопреки им, я хочу прояснить себе ситуацию. Я бесцеремонно тяну к ней дерзкую руку, и движением, показавшимся мне инстинктивным, она отодвигается, она краснеет, ее веселость исчезает, и она отворачивается, делая вид, что что-то ищет, сама не зная, что, пока не освобождается от своей обеспокоенности. Это происходит в одну минуту. Она придвигается снова, в ней остается только неловкость и страх, что мой поступок, который мог быть или был невинным или с добрыми намерениями, ею был неправильно истолкован. Она уже смеется. Я читаю в ее душе все то, что я только что написал, и спешу ее успокоить. Видя, что со своим поступком я слишком рискнул, я решаю для себя использовать утро, чтобы ее разговорить.
Выпив свой кофе, я прерываю заданный ею вопрос, говоря, что стало холодно, и что она может согреться, сев рядом со мной под одеяло.
— Я вам не помешаю?
— Нет, но я думаю, твоя мать может войти.
— Но она не подумает дурного.
— Но ты знаешь, чем мы рискуем.
— Конечно, ведь я не дура, но вы мудры и, более того, вы священник.
— Ну, садись, но прежде запри дверь.
— Нет, нет, потому что подумают, уж не знаю, что.
Она пересела на место, которое я ей освободил, рассказывая мне длинную историю, в которой я ничего не понял, потому что в этой позиции, не желая поддаваться зову природы, я оказался самым скованным из всех мужчин. Бесстрашие Люси, которое, конечно, не было притворным, привело к тому, что мне стало стыдно перед ней прояснять позицию. Наконец, она сказала, что уже пятнадцать часов [29] и пора звонить, и что если старый граф Антонио спустится вниз и увидит нас в таком положении, он станет говорить разные шутки, которые ей неприятны. Это человек, сказала она, при виде которого я убегаю. Я ухожу, потому что мне не хочется видеть вас выходящим из постели.
Я оставался на месте неподвижным более четверти часа, и был достоин жалости, потому что действительно находился в состоянии прострации. Размышления, которым я предавался назавтра, не приглашая ее в мою постель, окончательно убедили меня в том, что ее справедливо можно было бы назвать кумиром ее родителей, и что свобода ее духа и ее поведение без стеснительности происходят только от ее невинности и чистоты ее души. Ее наивность, ее живость, ее любопытство, то, как она часто краснеет, говоря мне вещи, заставляющие меня смеяться, и в которых она не видит подвоха, — все это заставило меня понять, что это сущий ангел, которому не избежать стать жертвой первого распутника, который на это решится. Я чувствовал совершенную уверенность, что это буду не я. Самая мысль об этом заставляла меня содрогнуться. Даже мое самолюбие гарантировало честь Люси ее почтенным родителям, которые оставляли ее мне, опираясь на свое доброе мнение о моей морали. Мне казалось, что я стал бы самым несчастным из людей, предав их доверие ко мне. Поэтому я выбрал участь страдать, и, будучи уверен, что всегда добьюсь победы, вознамерился бороться, счастливый уже тем, что само ее присутствие стало единственной наградой для моих желаний. Я еще не познал аксиому, что, пока борьба продолжается, победа не определена.
