Игорь Ефимов - Невеста императора
Ожидание этого главного мига пронизывало весь день горячим лучом.
Не важно, что скорее всего она пройдет мимо, не повернув головы. Или, если мне удастся заговорить, спросить о чем-то, ответит односложно, даже сердито. А то и сделает вид, что не понимает, и передразнит мой акцент.
Я все равно останусь стоять с глупейшей улыбкой на лице, с колотящимся сердцем и с ощущением невероятной, незаслуженной охотничьей удачи. Да-да, именно как охотник добычу я уносил в памяти изгиб ее локтя, румянец скул, черноту волос, рвущихся из-под ленты. Какое счастье, что никто — даже она сама — не сможет уже отнять у меня ни стук ее сандалий по ступеням, ни шелест колен, ни волшебную холмистость туники, ни презрительную припухлость губ.
И, как охотник, я знал уже тропы, на которых нужно было затаиваться в засаде. На верхней галерее, по которой она проходила из спальни в скрипторий переписывать очередную порцию свитка. Или под пролетом лестницы, спускавшейся в кухню, где у повара всегда был припасен для нее какой-нибудь вкусный сюрприз. Или в кустах вдоль тропинки, шедшей от задней калитки, — по ней она возвращалась с прогулок или после игр с подругами, которые они устраивали на берегу ручья за домом соседей.
На этой-то тропинке все и случилось. Она шла от калитки, прижимала к груди очередной букет маков, задирала лицо с закрытыми глазами. Это у нее была любимая игра, такие небесные прятки. Она давала солнцу спрятаться за облаком и потом пыталась угадать — за каким. Она уже прошла мимо меня, уже ступила на двор…
И тут я услышал хрип.
И увидел, как ее начало сгибать пополам.
Маки полетели на землю.
Она поднесла пригоршни к лицу, словно ожидая, что внутренности сейчас начнут вываливаться из нее через рот. Жилы на ее тонкой шее вздулись, как у лошади. Ей нечем было дышать. Только какие-то свистящие всхлипывания вылетали из горла.
Потом была всеобщая суматоха.
Братья Афенаис, служанки, ученики топтались вокруг нее, обмахивали, прыскали водой.
Потом ее всей толпой несли наверх, и я на минуту увидел ее побелевшее искаженное лицо, выпученные глаза…
Потом распахнулись ворота, и сам профессор Леонтиус верхом, в сопровождении одного из сыновей, помчался за врачом.
Потом сын вернулся и рассказал, что врач отказался приехать, потому что в тринадцать лет Афенаис уже считается женщиной и только женщине дозволяется лечить ее. И отец поскакал за помощницей врача, которую в тот день отправили в деревню принимать роды.
А потом я вдруг слышу злобный крик. И вижу близко у своих глаз скрюченный палец.
— Это он! Он! — кричит бабка Афенаис. — Я видела!.. Всегда за кустами!.. Следит, караулит… Дурной глаз — это от него! Девочка была здорова… Но стоило ему приехать!..
Толпа притихает, придвигается ко мне. Я вижу сжатые кулаки, надувшиеся шеи, злые глаза. Но не страх, а радость захлестывает меня.
— Да!.. — говорю я с облегчением, — Конечно! Демон укрылся во мне!.. Его надо изгнать… Очищение!..
Какое это блаженство — почувствовать, что и ты можешь что-то сделать! Что-то спасительное. Чтобы она перестала задыхаться. Чтобы вернулась к жизни.
Меня хватают, тащат к домашнему жертвеннику. Я не сопротивляюсь. Никто толком не знает, как нужно управлять очищением, старые обряды позабыты. Разжигают уголья, окуривают стены комнаты. Кажется, нужно найти растение иссоп и обмакнуть его в кровь. Так Моисей очищал народ, получивший заповеди.
— Распятие! — распоряжаюсь я. — Принесите распятие!.. И свечи…
Демона сначала нужно найти. Или выманить? Как Христос изгонял бесов? Мне кажется, что мой притаился в левой руке. Да-да, я прямо чувствую его там. И я сую руку в огонь. А правой хватаю принесенное распятие.
От боли у меня останавливается дыхание. Мне так же нечем дышать, как несчастной Афенаис.
Теперь мы совсем вместе, совсем одно.
Боль льется в руку. Утекает из сердца. Скоро сердце совсем очистится от боли. И вместе с болью смоет и демона.
Мутнеющим рассудком я пытаюсь вспомнить, едят ли мясо жертвенных животных. И если так, то должен ли я откусить кусок собственной руки, когда она изжарится, как курица?
Но в это время сильный толчок отбрасывает меня от жертвенника. Разъяренная Гигина, моя кормилица, заслоняет меня спиной от толпы.
— Ах вы, проклятые язычники! — вопит она, — Вспомнили старые времена?! Жечь мальчишку живьем — это ваше хваленое греческое образование? А вот я донесу на вас епископу! А вот он засунет вас в самую глубокую тюрьму! И будете там кормить клопов и крыс до конца дней своих, дьяволовы дети!
Толпа пятится.
Бласт пробирается за спиной матери ко мне, осматривает мою обожженную руку, жалостно подвывает. Потом, не смущаясь, достает свой приапов корень и обдает потрескавшуюся кожу шипящей струей.
Я вою и топочу ногами.
— Ну, где ваша больная? — распоряжается Гигина, — Довели девочку! Что с ней стряслось? Дайте-ка моему сыну взглянуть на нее, чертовы нехристи.
Она ведет Бласта к спальне Афенаис.
Но старая бабка встает в дверях, раскинув руки.
— Никогда!.. Никто, носящий мужское платье, не посмеет!.. В спальню к моей нетронутой… Не допущу!..
Становится тихо. Слышны только страшные всхлипы Афенаис за дверной занавеской. Гигина оглядывает замерших домочадцев, будто прикидывая, сможет она одолеть их всех или нет. Потом ей в голову приходит другая идея. Она идет к веревке с сохнущим бельем, сдергивает с нее женскую нижнюю тунику и быстрым движением обвязывает ею Бласта.
— Ну?.. — спрашивает она. — А так?
Домочадцы не могут сдержать хихиканья. Моложавое лицо Бласта покрывается румянцем. Он действительно делается похож на деревенскую простушку, приехавшую в город наниматься в служанки.
Гигина отстраняет растерявшуюся старуху с порога, вводит Бласта в комнату.
Все уже слушаются только ее, с готовностью несутся на кухню, приносят горшок кипящей воды, одеяло, миску сырого теста.
Постепенно всхлипы из-за двери становятся глуше.
Домочадцы благоговейно и недоверчиво ждут.
Бласт появляется — все еще в женском облачении — с большим букетом маков. Поднимает их над головой. Потом с силой швыряет на каменный пол галереи.
— Здесь! — говорит он. — Здесь живет ее демон.
И принимается топтать цветы ногами…
…А несколько дней спустя я приношу Афенаис настойку из сосновых игл, сделанную Бластом. Я нахожу ее в скриптории. Она поднимает глаза на меня. Они полны влаги. Наверное, оттого, что Бласт каждый день заставлял ее покрываться одеялом и дышать горячим паром из горшка.
— Это правда? — говорит она, — Ты положил руку в огонь? За меня? Можно мне посмотреть?
Лицо ее очень серьезно. Она рассматривает розовую кожицу на обгоревших местах. Только сегодня утром Бласт снял медовые повязки с моей кисти. Но велел прятать ее от солнца несколько дней.
Афенаис осторожно перебирает мои пальцы, пробует сгибать и разгибать их по одному. Потом как-то деловито начинает расстегивать тунику на груди.
И увлекает мою руку в открывшийся просвет.
И прижимает к холмику на своем сердце.
И я слышу его мягкий зовущий стук.
И только тогда она поднимает лицо и без улыбки смотрит мне в глаза.
И я думаю, что нет на свете огня, в который я не согласился бы прыгнуть, если в конце меня будет ждать такое медовое лечение.
Но к цветущим макам с тех пор Афенаис не приближалась и не прикасалась.
ЮЛИАН ЭКЛАНУМСКИЙ О ЮНОСТИ ПЕЛАГИЯКогда женитьба вернула мне рассудок, я смог возобновить свои занятия. С новым жаром накинулся я на чтение Священного Писания, греческих и римских классиков, современных поэтов и писателей. Пелагий особенно рекомендовал мне проникнуться Деяниями святых апостолов и их посланиями.
В те годы он словно нес вокруг себя облако радостной благодати. В это облако хотелось войти. И оставаться в нем как можно дольше. Он совсем не был похож на вождя. Или на пророка. Который увлекает других собственной волей. Клокочущей в нем, как смерч. Мы собирались вокруг Пелагия не по приказу. Мы сходились на манящий зов.
Конечно, нам хотелось узнать побольше о нашем учителе. Мы пытались расспрашивать его о детстве, о семье, о годах учебы. Но любопытство наше упиралось в запертую дверь. Пелагий не любил рассказывать о себе. Вежливость не позволяла ему просто промолчать, не ответить на вопрос. Но он умел укрыться за библейской притчей. Или за стихотворной цитатой. Или просто начинал говорить о другом.
Все же по каким-то обрывкам мы смогли постепенно сложить картину его молодости. Он родился в Британии, в семье греческого военного врача, служившего в римском легионе. Отсюда — чистота его речи. И по-латыни, и по-гречески он говорил без акцента. Потом семья переселилась в Галлию. Когда, в какой город — неясно. Несколько раз упоминался Бордо, или, как он тогда назывался, Бурдигалла. Я не исключаю, что именно там Пелагий получил образование. Лучшие профессора и риторы стекались туда в те годы. Его начитанность была невероятной. Он знал наизусть огромные куски из Гомера, из Вергилия, из Библии. Был сведущ и в римских законах, и в истории.
