Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности
– Вот и хорошо, – промолвила она, одеваясь, – теперь ты избавился от сомнений и обрел настоящее спокойствие, подготовившись к встрече с медведем.
– Только поэтому ты провела эту ночь со мной?
– Не только, – как всегда просто ответила она и протянула мне небольшой, но крепкий с широким лезвием нож, – возьми его с собой, но помни, лучше не доводить дело до схватки.
– Когда вернусь, – мне обязательно надо будет поговорить с Горысом и Степаном.
– Вернешься – поговоришь!
17.
Болото выглядело бесстрастным и умиротворенным, как священное озеро у словен, и лишь тонкие почерневшие стволы редких деревьев напоминали головешки, торчавшие на голом пепелище. Проще простого – прыгай с кочки на кочку, а бестрясинный зеленый лес – вот он, рядом. Но когда мы подходили ближе к манящему лесу – он оказывался и не лесом вовсе, а островком зелени, за которым открывалось новое пепелище, и невдалеке снова маячил клин леса, зовущий и отрешенный одновременно.
Наконец, мы выбрались на холмистую возвышенность, пересеченную березовыми перелесками, и цепочка моих провожатых, словно гусеница, медленно поползла через болото в обратный путь. Только теперь я почувствовал ноющую усталость в отвыкших от длительных переходов ногах и с наслаждением опустился на сухую землю, прислонившись спиной к белесому стволу и не упуская из виду бочонок с медом, оставленный молчаливыми проводниками на невысоком березовом пне в центре возвышенности.
Ната не ошибалась – я был абсолютно спокоен и просто, без страха и волнений, ждал шехонского медведя, как неизбежно ждут прихода рассвета после ночи или луны после солнца. Я не мог умереть, не увидев зеленоглазого наследника Рюрика, до конца не уяснив цель своего появления на славянской земле и смысл моей встречи с голубоглазой, свободной, как птица, женщиной. И еще я чувствовал, что моя смерть засохшим корневищем спрятана внутри моей же души и, когда ее щупальца начнут оживать, мне захочется одного – лечь на дно ладьи и пуститься в море, упираясь глазами в покачивающийся купол вечного неба. А сейчас мне хотелось многого, и в первую очередь – поскорее пройти обряд очищения.
Но медведь появился в последний третий день отпущенного срока. Легкий ветерок дул от него, и он занялся бочонком, не обратив внимания на меня, сидевшего неподвижно, прислонившись спиной все к той же березе. Я поднялся на ноги, и он, оторвавшись от сладкого лакомства, встал на задние лапы и, пофыркивая, двинулся в мою сторону. Рукоятка спрятанного ножа жгла похолодевшую кожу, но я, скрестив руки на груди, молча ждал приближения матерого зверя. Медведь подходил, тяжело переваливаясь с лапы на лапу, неимоверно увеличиваясь в размерах, и его оскаленная пасть, испачканная медом, пофыркивала все угрожающе. Следуя совету Наты, я не отводил взгляда от выпуклых, подвижных звериных глаз и видел в них почти человеческое любопытство. Медведь подошел ко мне вплотную, его лапа, одним движением которой он легко мог свернуть мой череп, опустилась мне на плечо, но я выдержал ее тяжесть и выразительно утверждающе, все так же глядя прямо в выпуклые глаза, протянул: «Не надо!». Зверь убрал лапу, фыркнул скорее утомленно, чем угрожающе, отступил на шаг, опустился на четвереньки и с достоинством, не оглядываясь, медленно удалился в перелесок, оставив мне и бочонок с медом, и невыветривавшуюся вонь звериного пота. Заныли кровавые борозды на плече, вспаханные когтями медведя, проснулись жажда и голод, не донимавшие меня ранее, и нестерпимо томительно потекли минуты ожидания прихода проводников. Теперь я свободен, теперь в Сожск, в Новгород, в Ладогу – туда, где Рюрик, туда, где я нужнее всего, туда, где я обязан быть благодаря предопределению и тайне рождения.
Но первым, кто неслышно возник передо мной, был Шатун, сжимающий в крепкой руке жаждущий теплой плоти нож. А кто еще мог в одиночку пробраться через болото и незаметно подкрасться ко мне во владениях священного медведя?
– Мне не трудно было бы издалека покончить с тобой, – процедил он, сквозь полные губы, – но здесь священное место, доставай нож, я знаю, она дала его тебе – сразимся в честном поединке.
– Сразимся, – согласился я и ринулся ему навстречу.
Противник был жилист и длиннорук, но хотя его звали Шатун – он не был медведем. Через несколько минут все закончилось – мы оба истекали кровью, однако вместе с кровью жизнь утекала только из его тела.
– Мы умираем, – наполовину слукавил я, – скажи перед смертью, кому ты служишь?
– Олегу, – сознался он и с трудом добавил, – не бойся, ты не умрешь, Ната вылечит тебя.
Его ослабевшая рука рванула спутанную цепочку с потной шеи
– Нате, – последний раз разжались потрескавшиеся от жажды губы, и на ладони тускло блеснула золотая монетка.
Часть вторая. Бунт.
Настоящий правитель терпеливо, пядь за пядью, должен собирать свою землю, обильно орошая ее собственным потом и потом своих подданных. Как плотник строит для своей семьи крепкий просторный дом, бревнышко к бревнышку, от рассвета до заката, так и правитель беспрерывно кует невидимые людскому большинству скобы, намертво скрепляющие основу растущего дома. Плотник может легко надорвать жилы, в одиночку ворочая необхватные бревна, и правитель может быстро сложить свою голову без преданных и энергичных соратников. Но первому проще: тот, кто не помог, не подсказал, не посочувствовал – тот не друг, тот завистник и, может быть, враг, а как второму в оглушающем хоре угодливости, подхалимства и послушания распознать скромный голос преданности?
После возвращения Синеуса и Трувора с варяжскими дружинами я стал в Новгороде кем-то вроде старшего казначея, следя за наполнением княжеских амбаров в ширящейся гавани и тайных складов в подземелье каменного детинца. Ни одна монета, ни один товар, ни одна торговая сделка не могли миновать меня и моих записей, тщательно складываемых в объемный сундук, доставшийся от умершего Гостомысла. Новые обязанности требовали моего постоянного присутствия в Новгороде, и, казалось, я навсегда лишился возможности вновь оказаться в центре важнейших событий, но, как не раз приговаривала моя мать: «если ты бессловесным выпал из люльки и не разбился, а лишь впервые заголосил – тебе будет, что вспомнить в глубокой старости».
К весеннему разливу Рюрик с Вадимом, но без Свенельда и большей части дружины возвратились в Новгород. «Свенельд погиб в шехонской засаде», – коротко объяснил мне Вадим, а подробности я в тот же вечер выудил у рядовых очевидцев неудачного похода. Оставляя ослабленного внезапным недугом Рюрика на руках Весела, бесстрашный варяг бросился в гущу врага, и больше его никто не видел. И Горыс, и Степан также сложили свои головы в жестокой сече. Через две ночи, проведенные в Сожске, Рюрик, окрепнув телом и людьми, вернулся на место засады – ни трупов, ни крови, никакого следа сражения. Весел провел его до первого селения шехонцев – оно вымерло – даже ни одна собака не затявкала. Сунулись дальше – чуть не завязли в болоте, и Весел настоял на возвращении в укрепленный замок. «А Вадим, – спросил я одного из приближенных Горыса, знакомого мне с памятного плавания – как он остался без единой царапины?» – «Вадим был поражен тяжелой болезнью и не отлучался из Сожска», – ответил немногословный варяг».
Жизнь между тем не то что продолжалась, а бурлила как весенняя река, завораживая неумолимым ходом своего течения. Уже возвращались из отдаленных земель разбухшие от выплаченной дани первые обозы – без больших потерь, с заверениями от различных вождей в преданности Рюрику, а иногда и с присланными в знак уважения нужными городу людьми – строителями, оружейниками, бочарами, и просто молодыми, красивыми женщинами. Из Ростова прибывал прошлогодний хлеб, из Полоцка везли ткани и заморское вино, варяжская ладья, встреченная без особого опасения, отплыла нагруженная мехами, воском и медом, оставив половину добычи, захваченной на берегах Сены. В свою очередь не проходило и дня, чтобы из Новгорода, блестя на приветливом солнышке позвякивавшими кольчугами, не выходил в дальнюю дорогу добротно снаряженный конный отряд, или не отплывал, изрядно осевший от тщательного отобранного груза торговый корабль. Детскими шажками, падая и спотыкаясь, мы неумолимо расширяли свое влияние в сторону двух великих рек – Днепра и Волги, и пока не задумывались о целесообразности направления движения – так ребенок забывает, в какую именно сторону он первый раз сдвинулся с места, увлеченный самостоятельностью крепнувшей с каждым шагом несмелой поступи.
