Йоханнес Йенсен - Падение короля
Он подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как четверо здоровенных ландскнехтов, протопав в ногу строевым шагом, поднесли к столу молодую женщину на большом медном блюде. Она сидела на корточках, ухватившись за его края, красуясь в наряде распущенных по плечам черных волос. Не дав никому опомниться, молодцы водрузили блюдо на стол среди прочей снеди. На беленых стенах пламенели факелы, за столом сидело человек двадцать бражников, и все надрывались от хохота — одни сгибались пополам, другие повалились назад. Пораженный этим зрелищем, Аксель всплеснул руками и застыл, стискивая пальцы, но между тем он уж успел заметить, что взрывы смеха, перекрывавшие хохот остальной компании, исходили от сидевшего во главе застолья здоровяка. Глядя на него, было видно, что не так уж он веселится, как можно было подумать по его смеху. То был епископ.
В этот миг в зале все стихло. Когда сотрапезники отсмеялись, оказалось, что шутка, пожалуй, вышла не так уж удачна; все смущенно переглядывались, косясь друг на друга покрасневшими и повлажневшими глазами; утерев слезы, иные пытались, но не могли возобновить прежнего хохота.
Девица на блюде медленно наклонила голову, и черные волосы свесились ей на лицо.
— Что случилось? Что тебе нужно? — воскликнул в это время Йенс Андерсен, выходя из-за стола. Направляясь прямо к пришельцу, он на глазах посерьезнел, и когда остановился в полуаршине от Акселя, тому показалось, что сейчас он его ударит.
— Ну, что?
Аксель сунул руку за пазуху, чтобы вынуть спрятанное под платьем письмо, и Йенс Андерсен сразу же понял этот жест.
— Хорошо, — сказал он, — это потом успеется. А сейчас будь гостем — садись и поешь!
Йенс Андерсен снова вернулся к столу, взмахнул руками, повеселел и все больше раззадоривался от каждого своего возгласа, и гости ему отвечали тем же, оживляясь вместе с хозяином.
— Ну как? Неужели никто не хочет отведать кусочка?
Йенс Андерсен по-кошачьи повернулся к Акселю и заглянул ему в глаза, жестокая прихоть вспыхнула на его лице. Он ухватил Акселя за плечо и, понизив голос, довольно властно и вкрадчиво, но также с известным добродушием сказал:
— Кто пришел последним, тот больше всех голоден. Лучшее угощение осталось нетронутым, так бери же ее себе!
Услышав этот приговор, все с облегчением опять захохотали и захлопали себя по ляжкам. Аксель же склонился с галантной признательностью и, дружелюбно подмигнув, кинул испытующий взгляд на девушку, которая уже взяла себя в руки и под его взглядом тряхнула волосами.
— Беру с благодарностью! — сказал на это Аксель. Прямодушный ответ, сказанный чистым и звонким голосом, пришелся как раз на паузу между разговорами и вызвал такой взрыв громогласного одобрения, от которого закачался потолок. Взгляды присутствующих обратились в этот миг на стоявшего перед ними паренька; одет он был недурно, в дороге платье его промокло и перепачкалось, лицо разрумянилось под дождем, и волосы растрепались. Живым взглядом он обвел сидящих за столом. Гости уже снова принялись за кружки. Никто и не посмотрел на девицу, которую в это время выносили из зала. Зато она сама обернулась с порога и улыбнулась жалкой улыбкой со своего высокого сидения; сквозняк раздувал ее длинные волосы, бедняжка продрогла до косточки. Тогда Аксель кивнул ей на прощание. Она была просто гулящая девка, епископ нанял ее на этот вечер.
— Как ее зовут? — спросил Аксель позднее, покончив с едой. Попойка еще продолжалась, и Аксель разговорился с одним из солдат, которые вносили парадное блюдо, с долговязым рыжеусым рубакой. То был Миккель Тёгерсен, он служил в свите епископа.
— Агнета, — ответил ему Миккель.
— А она была недурна!
Миккель промолчал. Аксель не вытянул из него лишнего слова. Аксель встал, пригладил волосы, платье его обсохло, и он отдувался после обильной еды. Видя, что от Миккеля все равно не добьешься толку, Аксель отвернулся от него и стал разглядывать сидящих за столом. Гости показались ему не стоящими внимания; тут были средней руки дворянчики в кавалерийских сапогах, несколько толстобрюхих бюргеров с печатками на большом пальце, один монах-францисканец, один писаришко, несколько любекских шкиперов{28}; почти все были пьяны. Аксель расхаживал по зале, звеня огромными звездчатыми шпорами.
Зал производил впечатление запущенности и неуюта. Йенс Андерсен не успел хорошенько обжить этот дом, он лишь недавно воротился после своего пленения и жестокой ссоры с королем. Епископ был уже немолод, и пережитые передряги оставили на нем заметный след, лицо его осунулось. Но он уже собирался в новое путешествие — на сей раз в Стокгольм. И нынешний пир епископ задавал одновременно в честь своего прибытия и предстоящего отъезда.
В полночь Йенс Андерсен кивком позвал за. собой Акселя. Казалось, епископ был в изрядном подпитии, все лицо у него горело, и даже плешивой макушки досягали играющие сполохи, однако походка была твердой. Они вошли в темную комнату, с порога на них пахнуло запахом книг; два больших пса встретили их рычанием.
Йенс Андерсен засветил восковую свечу и расположился в кресле за столом. Пока он читал, одна из собак подошла к Акселю и положила ему на колени свою голову. Комнату загромождали раскрытые ящики с письмами, повсюду лежали книги — в мешках или просто сваленные грудами на полу.
— Да! — Йенс Андерсен обернулся к Акселю, и тому показалось, что большая седая его голова неузнаваемо изменилась — на лице проступили суровые складки. Он заговорил с Акселем незнакомым и резким голосом, и только во взгляде еще оставались следы беззаботности: итак, Акселю предстояло снова отправиться в путь — к епископу Бёрглумскому, ему дадут провожатого. Пожалуй, пускай это будет Миккель Тёгерсен. Завтра поутру Акселю будут вручены письма и даны необходимые указания. Дело это спешное. А нынче вечером он может располагать собой по своему усмотрению.
С этими словами епископ протянул свою крупную руку и зашуршал бумагами, взор его сделался сосредоточенным и отсутствующим. Аксель встал и вернулся к остальной компании. Миккель Тёгерсен удивился и в то же время обрадовался, услыхав, что его вместе с Акселем посылают в Бёрглум{29}. Договорившись, как лучше провести остаток ночи, они отправились в дом, где жила Агнета, и нашли там ночлег. Оба сочли полезным для предстоящего совместного путешествия установить хотя бы поверхностные приятельские отношения, взаимно обнаружив общую слабость.
Агнета подарила Акселю на память свой локон.
На следующий день в восемь часов Аксель и Миккель выехали из Оденсе, обоим вручены были для доставки письма и даны устные напутственные инструкции Аксель должен был по пути доставить письма нескольким помещикам. Йенс Андерсен затевал несколько дел одновременно.
При выезде из города перед Акселем один-единственный раз промелькнула улица Оденсе, дома с островерхими крышами и флюгарка, которая медленно поворачивалась в туманном утреннем воздухе, ему вспомнилась Агнета, и в тот же миг его до краев переполнила нежность к этому городу — таким он и запомнился Акселю навсегда.
Первые мили они проехали молча. С утра было ненастно, кони скакали во весь мах, на лошадиных мордах блестели капельки росы. Когда начало проясняться, Аксель стал приглядываться к своему спутнику и обратил внимание на худобу его бледных рук с тонкими запястьями. Но он уже и раньше встречал такие слабые с виду руки и знал, что мускулы у него прячутся ближе к плечам. Аксель заметил, что, когда кони переходили в галоп, Миккель Тёгерсен умело собирал своего скакуна и как-то незаметно, без лишних усилий добивался того, что конь и всадник становились единым целым. На Миккеле была одежда зажиточного ландскнехта и добротное оружие. Но щегольской наряд только подчеркивал нищенскую неприкаянность, которая была написана на его лице; жесткие рыжие усы придавали ему залихватский вид, однако не могли прикрыть рта, который без слов рассказывал свою повесть о вечных бесприютных скитаниях; верхняя губа у него припухла, словно от частого потаенного плача.
Понемногу всадники согрелись. Миккель прокашлялся и стал осматриваться по сторонам. Дорога шла вверх по склону холма.
— Что делается нынче в Копенгагене? — спросил Миккель.
— Моровое поветрие, — бодро ответил Аксель. — Последним, что я увидел, оборотясь, когда выезжал из Западных ворот, было пламя пожара.
— Вот как!
Аксель продолжил рассказ и скоро перешел к зимней кампании, в которой ему довелось участвовать. Эта тема все еще сильно занимала его, и он поведал о сражении при Богесунне{30} и страшных невзгодах, пережитых в лесах Тиведена{31}.
— Стоял такой мороз, — уверял Аксель своего слушателя, — что нельзя было притронуться к латам, пальцы сразу примерзали. Снег там не такой, как в Дании, он мелкий, колючий и похож на наждачный порошок, он лип к рукам и был жгучим, как огонь. С еловых ветвей на всадников падали снежные пальцы и, попав на кожу, присасывались к ней, словно ненасытные пиявки. Шведский снег, наверно, так прокален и высушен тамошней стужей, что пристает к голым рукам и сосет кровь, того и гляди всю выпьет. А хуже всего снег, который ложится прозрачной пленкой, он сам собой вырастает на коже, как мох; тела убитых покрывались им в мгновение ока. Да, тяжко всем тогда пришлось. Когда светило солнце, воздух был полон тонюсеньких иголок, так что при каждом вздохе люди корчились от боли; по ночам лошади сбивались в кучу, они стонали и кашляли, как старички: «Кх-кх-кх!» А когда началась битва, сначала ничего не ладилось, каждая рана причиняла нестерпимую боль, и визг стоял, точно свиней режут.
