Мирко Бонне - Ледяные небеса
— Подумаешь, благородные господа, — продолжает ворчать Грин. — Скоро они начнут обрызгивать себя одеколоном и прятать от самих себя шоколад, чтобы не поправиться.
А ведь ты что-то знаешь, Грин, старая ты жаба. Ведь недаром о любом значительном событии сначала становится известно на камбузе.
Утром я занят тем, что перекладываю белый зельц из кастрюли в бочку. В это время в дверях появляется Гринстрит и с неподражаемой деловитостью человека-машины требует, чтобы я через двадцать минут явился на палубу причесанный, умытый и без остатков еды на пуловере. Я должен отвезти Шеклтона в Гритвикен.
— Сэра? Я, сэр? Почему?
— Не задавайте вопросов, мистер Блэкборо, просто делайте, что вам говорят. В этом нет ничего страшного.
— Точно, сэр?
Совершенно невозможно добиться у старшего помощника капитана «Эндьюранса» хотя бы намека на улыбку. Он пристально смотрит на собеседника до тех пор, пока тот не отводит взгляд.
Стол в «Ритце» напоминает сегодня утром прилавок на блошином рынке. Уорди разложил обломки породы рядом с серо-зелеными клочками мха и лишайника, которые Кларк изучает с помощью лупы, с аппетитом поедая намазанный мармеладом хлеб. Свирепый Марстон приводит в порядок и надписывает свой блокнот для рисования, и Хёрли, которого не напрасно прозвали «Принцем», распространяя запах одеколона, чистит одновременно одну, две или три фотокамеры, разобранные на детали. Фрэнк Хёрли был выбрит до блеска. Норвежцы хотят взять его с собой на охоту на финвала. Я ставлю перед ним четвертую чашку кофе.
Неожиданно компания приходит в движение. Кларк обнаружил что-то на одном из темно-серых камней Уорди, на мой взгляд совершенно непримечательных.
— Где ты его взял? — спрашивает он так невинно, как будто речь идет о галстуке. При этом отчетливо видно, как он волнуется. Мох ли, лишайник ли — все, что Кларк много дней искал в черных валунах Южной Георгии, находилось на этом обломке, который принадлежит Уорди.
Он переходит к делу.
— В этом камне, — медленно говорит он, — сосредоточена вся история Антарктиды. Микроорганизмы лежат на нем слой за слоем, как в салями. Чтобы образовать один слой, уходит десять тысяч лет. Здесь хорошо видно, как накладываются друг на друга биологические и геологические периоды. Фантастика! Можно мне его взять себе?
— Нет, — говорит Уорди, не поднимая взгляда. — Ты можешь только его посмотреть.
Кларк кладет камень обратно на стол, и Марстон с Хёрли смеются.
— Ударьте по нему молотком, вот и получите каждый по куску, — предлагает кто-то из них.
— Нет, нет, все нормально.
Боб Кларк обижен. Он снимает свои очки. Почти слепой и беззащитный, он дышит на стекла и протирает их с таким усердием, как будто рад тому, что может не смотреть на нас достаточно долго. Затем осторожно собирает свои похожие на ветошь лишайники.
— Возможно, я даже ошибаюсь, — говорит он. — Но этим я живу. Наука всегда должна быть оптимистичной? Я считаю это в корне неправильным. Правильно понятое исследование строится на ошибках.
— Послушай, послушай, — усмехается Марстон. — Еще один шаг, и ты ринешься сломя голову в пучину искусства, Бобби. И окажешься среди нас, скептиков!
— Он просто не должен так преувеличивать, — заявляет Уорди, который убрал все камни в ящик, кроме одного, того самого, которым так интересовался Кларк. — Вот, возьми его, Боб. У меня есть еще несколько таких же.
— Сомнение не есть неотъемлемое свойство искусства, Джордж, — спокойно говорит Хёрли, обращаясь к Марстону. С удивительной быстротой он вновь соединил все лежавшие перед ним на столе детали. Теперь там лежат три готовые фотокамеры. — Нужно умело обыгрывать сомнения, не так ли? Это как у эскимосов: они мастера преуменьшения. Чем больше тюленей они ловят и складывают на нарты, тем больше уныния изображают.
— Но я не эскимос, — ворчит Марстон.
Кларк забирает камень, хлопает Уорди по плечу и говорит Марстону:
— Нет, но ты похож на эскимоса.
Когда я убираю посуду, крохотный клочок лишайника Кларка лежит на столе как кучка зеленого песка. Девиз моего отца звучит: «Уменьшай всегда на двадцать процентов». — «На сорок, — обычно говорит на это мама, — сорок лучше».
Мне следует помыться и идти переодеваться.
Прогулка
Когда я выскакиваю на палубу, над Камберлендской бухтой светит солнце. Блестит лед на молчащих уже несколько дней глетчерах, воздух вдалеке колеблется и мерцает, словно от зноя. По воде пробегают маленькие серебристые волны, в которых плавают причудливые обломки льда.
Кругом так тихо, что я слышу, как шумит кровь у меня в голове, и чувствую, что погружаюсь в другой мир, словно при нырянии. Но что это за мир? Я несколько раз громко топаю по настилу палубы, чтобы прогнать ощущение, что я уже в нем. Это безмолвие и покой для меня воплощают всю историю Антарктиды намного лучше, чем микроорганизмы Кларка, историю, где одно столетие одиночества сменялось другим. Над склонами Дьюс-Фелл парит альбатрос, он находится слишком далеко, чтобы можно было услышать его крики. Над верхушками мачт плавучей фабрики по переработке китов, пришвартованной к причалу Якобсена, носится стая крачек, так же отчаянно и безмолвно, как по ночам носятся летучие мыши над Липовым шоссе возле Уска. У фалрепа стоит Фрэнк Хёрли со своей фотокамерой-пауком на спине и знаками призывает меня поторопиться.
— Живее, господин старший стюард!
Две шлюпки уже спущены на воду. В одной сидят викинги, пощипывая свои бороды, в другой ждет Шеклтон. Я спускаюсь вниз по веревочной лестнице. Едва я усаживаюсь перед ним на банку, Сэр безмолвно поднимает палец и указывает им в направлении Гритвикена:
— На юг, хоу!
Я гребу. Это занятие не принадлежит к числу моих любимых. Есть гребцы, способные загнать напарника, и есть гребцы, которые загоняют самих себя. Я — один из них. Когда я гребу, всегда побеждает вода.
Рядом норвежцы везут к причалу Хёрли. Их всего двое. Они сидят на веслах перед Принцем и гребут, и двигаются они вдвое быстрее, чем я на своем ялике.
Между их и нашей лодками появляется разделочная платформа. Толпа раздельщиков в свисающих до самых щиколоток кожаных фартуках режет на куски двух небольших китообразных и приветствует нас, когда мы проплываем мимо.
— Не смотри туда, — спокойно говорит Шеклтон.
Но его предупреждение запаздывает. Не бывает полутораметровых и белоснежных нарвалов. То, что разделывают люди на платформе, — это вполне сформировавшиеся, но неродившиеся детеныши-нарвалы, и хотя я тут же отвернулся и перевел взгляд на Шеклтона, который смотрел на меня озабоченно, меня едва не стошнило.
— Все в порядке?
— Спасибо, сэр.
— Смотрите, Мерс. «Сэр Джеймс Кларк Росс»[8] нанес визит в старый Гритвикен. То, что обычно перерабатывают за месяц, на этом судне успевают сделать в один день. Но это прогресс… иначе он не был бы прогрессом.
Шеклтон внимательно рассматривает отвратительную плавучую фабрику с носа до кормы; он похож на мальчишку, который в первый раз видит оживленную гавань.
— Странно, что мы всегда даем этим новым монстрам имена наших пионеров. Если бы Росс знал, что такую посудину назовут в его честь… Известна вам фамилия Росс?
Я не знаю сэра Джеймса Кларка Росса, но высказываю предположение, что речь может идти о том же Россе, в честь которого названы море Росса и шельф Росса.
— Браво, — одобряет Шеклтон, — вы действительно не дурак. Вы, несомненно, сможете мне сказать, как называются высочайшие вершины, расположенные около моря Росса.
— Вынужден сдаться, сэр.
— Гора Эребус и гора Террор. И почему они так называются?
— Вероятно, потому что кто-то их так окрестил. Неужели Росс, сэр?
— Черт побери, Мерс, верно! «Эребус» и «Террор» — так назывались корабли Росса. — Он хмурится: — А это что такое?
Мы проплываем под кормой. В нее вставлена огромная стальная пластина с щелью. В ней время от времени появляется голова матроса. Из щели вылетают отбросы и шлепаются в отвратительно вонючую воду бухты прямо рядом с нашей лодкой.
— Эй! — кричит Шеклтон, сложив руки рупором. — Погоди, я доберусь до тебя! Тогда я тебе уши-то отрежу!
Пока я, высунув язык, стараюсь как можно плавнее подвести ялик к причалу, Сэр дает волю своему негодованию. То, что он не смог бы сделать перед Якобсеном и его гарпунером Ларсеном, он делает передо мной: он ругает китобоев, которые не имеют права так называться, поскольку нанимаются на такое судно, как «Росс». Охотники на тюленей, говорит он, все же честнее, позволяя называть себя забойщиками тюленей, потому что они убивают этих зверей сотнями тысяч.
Всего со второй попытки я подплываю к причалу и выпрыгиваю на него.
— Какое название этой профессии предлагаете вы, сэр?
