Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
Я помедлил у постели несчастного падшего создания, привлеченный ее речами. На этот раз шлюшка честила не придворных советников и не чиновников 2 и 3-го ранга, она то и дело произносила имя, ставшее гордостью России, обвиняя его во всех смертных грехах.
По ее словам, поэт вел жизнь довольно беспорядочную и появлялся под гостеприимным кровом ее хозяйки и в первые годы своего петербургского житья, и много позднее, накануне женитьбы, и даже после нее. Частенько целью визита были не радости Венеры, а желание без нужды побесить сводню притворной разборчивостью.
– Небольшой ростом, губы толстые и кудлатый такой… Дьявол с когтями! Мог, разозлившись, впустить их кому-нибудь в руку так глубоко, что кровь показывалась. Но не женщин, карты предпочитал он всему. Проигрывался в пух и прах. Они, бывало, зайдут к наипочтеннейшей Софье Астафьевне, – рассказывала девица. – И вот этот дьявол, стало быть, выберет интересный субъект и начинает расспрашивать о детстве и обо всей прежней жизни… И все лезет и лезет с расспросами, пока всю душу наизнанку не вывернет. До слез доведет! А потом довольным принимается усовещивать и уговаривает бросить нашу компанию, заняться честным трудом, идти в услужение… Тьфу! – Она грязно выругалась. – Кто ж меня там ждет? И расплатится когда, то говорит, что это деньги «на выход». Ну я как-то и вышла. И что? Самой дороже работать, у Софьи Астафьевны лучше, безопаснее.
– Этот их благовоспитанный Софья Астафьевна жаловаться на поэта полиции, как на безнравственный человек, развращавший ее овечек, – усмехнулся Шольц.
– А что? – возмутилась девка. – Слышали бы вы, что он болтал! Порядочные люди даже наедине с собой о таких вещах не рассуждают.
– Экая блюстительница нравственности! – усмехнулся Шольц.
Он оборотился к девице и пригрозил вышвырнуть ее вон, если она не уймется, а заодно и постыдил за ее непотребную жизнь. В ответ она принялась грязно браниться и оскорблять присутствующих. Она выкрикивала фамилии людей уважаемых и известных в обществе, утверждая, что все они ей хорошо знакомы, и при желании она могла бы порассказать о них многое, и что почти все они уже подхватили от нее или от какой-то из ее товарок дурную болезнь. И снова, снова упоминала она имя великого нашего поэта. Говорила, что хоть вина он всегда пил в меру, пить не любил, а вот… и далее следовали отвратительные скабрезные подробности интимных игр. Она передавала разговоры и пошлые омерзительные шутки, приписывая их Пушкину.
– А помните, наводнение было?! – болтала она. – Полгорода тогда перетонуло, перемерло. А он смеялся: «Экий, говорил, случай был нашим дамам подмыться!» – девица залилась смехом.
Подобные мерзости я не мог представить себе в устах образованного, умного человека, тем более в устах поэта, а тем более в устах автора «Медного всадника», с такой силой описавшего горе тех страшных дней.
– Не мочь этого быть! – возмутился Василий Богданович. – Я точно знать, как Пушкин целовать руки женщине, который помогал лечить выживших и обмывать утопших. – От волнения его акцент стал еще заметнее, было видно, что он возмущен так же, как и я.
Безусловно, девка врала. Я приказал ей замолчать, пригрозив вызвать квартального и отправить ее прямиком из больницы куда следует, и только тогда непотребная девка замолкла, злобно поглядывая на меня испитыми глазенками.
Общество ее стало мне противно, и, убедившись, что несчастному младенцу ее уже не помочь, а никчемная жизнь падшей женщины вне опасности, мы с Василием Богдановичем удалились, занявшись другими больными.
* * *Итак, из всего вышесказанного следует, что А.С. Пушкин обладал мощным сексуальным темпераментом. Подтверждаются и венерические болезни, которыми болел поэт.
На этом месте связность изложения теряется и мой прадед сразу переходит к следующему предмету, то есть к тому, как он лечил мать А.С. Пушкина – Надежду Осиповну. К сожалению, он не сообщает, как именно познакомился с этой женщиной, однако из записей видно, что визиты его в дом родителей Пушкина продолжались несколько лет.
Глава 5
Надежду Осиповну Пушкину, урожденную Ганнибал, я навещал, когда она вместе с мужем снимала квартиру в доходном доме Касторского в Свечном переулке, и позднее, когда семейство переехало на Моховую, в дом Кельберга.
В юности она считалась красавицей, ее называли за экзотическую внешность прекрасной креолкой или прекрасной африканкой. Я и сам мог в том удостовериться, глядя на старинный ее портрет, изображавший смуглую даму с орлиным носом и с розой в темных кудрях. Однако с годами красота поблекла, роды подпортили чудные некогда формы, лицо покрыли морщины, плечи поникли под тяжестью прожитых лет. А вот глаза – темные и выразительные – по-прежнему ярко выделялись на ее смуглом лице, то и дело меняя свое выражение. Дошло до меня, что было у милейшей Надежды Осиповны и другое прозвище, не столь лестное – «арапка». Так назвали ее те, кого она изводила своими капризами: приходилась она внучкою арапу Петра Великого, генерал-аншефу Абраму Петровичу Ганнибалу.
Характер ее, по всей вероятности, был испорчен тем, что отец покинул ее в самых ранних летах и она росла как бы сиротою и в большой бедности. Была она капризная, пылкая, властолюбивая, вспыльчивая, упрямая, эксцентричная, страстная к удовольствиям, но всегда рассеянная до крайности. Я подозревал у нее нервическую болезнь, которую с древнейших времен принято именовать hysteria. К сожалению, с годами к этому недугу прибавились и другие хвори, телесные.
К сожалению, не могу назвать Надежду Осиповну хорошей хозяйкой, с чем ее супруг, впрочем, мирился легко и охотно. Они любили друг друга, но спокойная размеренная жизнь была им обоим в тягость. Все семейство Пушкиных представляло что-то эксцентрическое. Дом их был всегда наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой – пустые стены или соломенный стул.
Кроме того, семейство Пушкиных отличалось удивительной непоседливостью, они любили менять квартиры, а если где-то задерживались, то беспрестанно переставляли в доме мебель. Приходя к ним, я с изумлением видел, что бывшая спальня вдруг стала гостиной, а гостиная переехала в столовую. Я привык к тому, что в их доме всегда царил беспорядок, а если меня приглашали остаться к обеду (что случалось несколько раз), то я не мог не заметить, что подаваемые за столом салфетки часто были недостаточно накрахмалены и плохо выстираны и желтоваты. В иные мои визиты хозяйка дома встречала меня веселая, приветливая и нарядная: не имея ни малейших притязаний на красоту, давно увядшую, она сохранила все привычки своей молодости и одевалась так же долго и старательно, как и тридцать лет назад. Но в другой раз я узнавал, что она уже несколько дней не выходит из комнаты, погрузившись в глубокую печаль и не удосуживаясь даже причесаться.
Перемены в ее настроении не были связаны с реальным состоянием ее здоровья, а всецело зависели от настроения. По словам супруга такое времяпрепровождение было ей свойственно всю жизнь: она могла неделями просиживать в спальне, а потом вдруг с месяц подряд каждый вечер выезжать в свет и плясать до изнеможения. Но легкомыслие, которое было недостатком в жизни повседневной, оказалось достоинством в жизни публичной: остроумная и изящная Надежда Осиповна блистала в светских салонах.
Теперь, постаревшая и больная, она томилась вынужденным бездельем, скучала и охотно откровенничала, вспоминая былые годы, когда она кружила головы другим и влюблялась сама. Она описывала кавалеров, из коих половина сгинула на полях войны, красавиц, давно состарившихся, но порой описывала детство и юность своих детей, и, конечно, – Сашеньки, то есть Александра Сергеевича Пушкина, который как раз собирался жениться. Невеста его была признанной красавицей, но это и все, что Надежда Осиповна могла сказать ей в похвалу.
– У Натали необыкновенно выразительные глаза и очаровательная улыбка, – говорила Надежда Осиповна. – Ее притягивающая простота в общении помимо ее воли покоряют всех. Но для меня так и осталось загадкой, откуда обрела Наталья Николаевна такт и умение держать себя? Все в ней самой и манера держать себя проникнуто глубокой порядочностью. Все comme il faut – без всякой фальши. И это тем более удивительно, что того же нельзя было сказать о ее родственниках. Сестры ее красивы, но изысканного изящества Наташи напрасно искать в них. Отец слабохарактерный, а под конец стал и не в своем уме, никакого значения в семье он не имеет. Мать далеко не отличается хорошим тоном и частенько бывает груба и пренеприятна. К тому же она любит выпить. Наталья Николаевна явилась в этой семье удивительным самородком.
– Так что же смущает вас, Надежда Осиповна, – спросил я.
– Уж больно она молода, – пожаловалась мне престарелая прелестница. – И, как мне кажется, Наташенька не очень умна и ветрена. Лучше бы Саша выбрал кого-то постарше и помудрее.
