Мэри Рено - Последние капли вина
Несколькими днями позже наступил праздник Зевса Олимпийца, когда устраивают верховые скачки с факелами. Я пошел вместе с Ксенофонтом, которого мне без особенных трудов удалось уговорить уйти пораньше с музыкального состязания, так что мы заняли хорошие места, явившись даже раньше торговцев фигами и жонглеров. Гипподром был украшен гирляндами из дубовых веток и цветов; у линии начала скачек пылали две больших чаши, а третья - у поворотного столба. Вечер был ясный, легкий ветерок раздувал пламя, но не гасил. Поднялась луна, большая и неяркая, словно золотой щит. У чаш с огнем начали собираться команды. Обнаженные мужи на высоких конях пробуждали мысль о кентаврах, собирающихся на охоту. Предводители команд были готовы; я услышал голос, успокаивающий лошадь, и увидел Лисия, остановившегося у линии, - левой рукой он крепко держал уздечку, правой поднимал к небу факел. Прозвучал трубный сигнал, копыта ударили о землю, пламя факела отклонилось в воздухе назад, и подбадривающие крики понеслись вслед за ним, словно дым. Когда всадники обогнули поворот, Лисий был первым; заканчивая свой круг, он вытянулся вперед, чтобы скорее передать факел, и пламя стремительно неслось из его руки. Я хорошо видел, как он улыбался своему товарищу и подбадривал его. Ксенофонт сказал после, что команда Лисия выиграла, поскольку лучше обучила своих лошадей принимать с места. Я ответил, что несомненно все дело именно в этом.
Потом с Сицилии пришел корабль за припасами и доставил второе письмо от моего отца. Мать позвала меня прочитать его; там говорилось:
"Предыдущее письмо я отправил вам с самосским кораблем, его должен был доставить помощник кормчего. Когда это письмо дойдет до вас, ребенок уже должен будет родиться. Если это мальчик, назови его Архагором, как мы договорились. Моему сыну Алексию, который будет читать тебе это, мои благословения. Пусть он не пренебрегает упражнениями, ни верховой ездой, а кроме того, пусть найдет хорошего наставника по владению оружием; я рекомендую Демея из Мантинеи и даю разрешение на оплату уроков. По моему разумению, война окончится не так скоро, как того ожидает Город".
После этого я записался к наставнику для обучения искусству конного и пешего боя с оружием. Демей за отдельную плату давал в пользование броню для упражнений; отец не прислал мне указания купить себе доспехи, а это был слишком большой расход, чтобы решиться на него без отцовского разрешения. Но пока я стану эфебом, придет уже пора собирать урожай следующего года. В скором времени тяжелые упражнения налили силой мои плечи, а также икры и бедра, которые были уже украшены Поясом Бегуна. Примерно в ту же пору меня начал преследовать в палестре некий муж, причем так дерзко, что я увидел в этом оскорбление и не стал разговаривать с ним. Однако он перехватил меня, когда я очищался стригилем, и тут выяснилось, что это не поклонник, а скульптор, которому нужна модель. Чувствуя себя неловко за свою невежливость, я позволил ему сделать несколько набросков, несмотря на докучливость людей, собравшихся вокруг поглазеть. Но когда он начал назойливо зазывать меня к себе в мастерскую, я вынужден был отказаться за недостатком времени. Я теперь каждый день упражнялся со своим наставником по бегу, поскольку близились Панафинеи, а это был Великий Год, когда Афине преподносят новый пеплос и проводят Игры.
Трижды за свою жизнь я видел священную процессию - в четыре, восемь и двенадцать лет: колесницу-лодку Богини, девственниц, держащих расправленный пеплос так, чтобы видно было шитье, быков для жертвоприношения - с вызолоченными рогами и увитых гирляндами, девушек со священными корзинами, эфебов, выбранных за красоту, и победителей Игр. Дважды я стоял на улице среди потной толпы деревенского люда, чтобы увидеть, как проезжает отец вместе с другими всадниками - в плаще с пурпурной каймой, извлеченном из сундука с ароматными травами, с миртовым венком на голове, на лошади, вычищенной до такого блеска, что она сверкает, будто бронзовая. А в этом году он не ехал по улицам. И я не смотрел. Потому что я выиграл в длинном беге [56] среди юношей и шел вместе с победителями.
Более ясно, чем сам забег, я помню, как стоял на исходном камне, касаясь линий кончиками больших пальцев ног, опасаясь сорваться слишком рано и быть снятым за нарушение или же слишком задержаться и проиграть. Стоял страшный зной; много дней уже Гелиос испепелял поля, а дождя не было. Пыль на дорожке обжигала ноги; она забивала гортань и ноздри, покрывала язык и выжигала легкие; на последнем круге мне казалось, что я вдыхаю ножи, что в глотке камень, ноги свинцовые и вообще я едва ползу. В ушах у меня гремело - от криков и шума крови; я слышал свое рыдающее дыхание, но чем дальше я тащился, тем меньше становился шум, - оказывается, это я слышал того, кто пришел за мной, а он все отставал. Я пересек линию раньше, чем осознал это, - но вдруг люди кинулись обнимать меня, они смеялись, снимая у меня со лба повязку против пота, вытирая лицо и повязывая на руку выше локтя и на бедро ленты победителя.
Я чувствовал, как меня хватают, передавая из рук в руки, перед глазами все плыло, тело, покрытое толстым слоем пыли, словно кипело изнутри; я задыхался под напором множества людей, сердце разбухло и стучало, словно барабан; я вытянул руки, чувствуя, что должен вздохнуть, иначе умру. Судья кричал: "Расступитесь, расступитесь, дайте отроку вздохнуть!" Наконец толпа чуть поредела и появился мой двоюродный дед Стримон, произнося подобающие случаю слова. Дыхание мое чуть успокоилось и, оглядевшись вокруг, я увидел людей, которые обычно толпились возле меня каждый день в палестре, снова те же самые лица. Пока глаза у меня были затуманены и все эти руки обнимали меня, я воображал сам не знаю что: будто какое-то счастье летит на меня, как ночная бабочка на огонь… Но лица были те же самые.
Итак, я услышал свое имя, произнесенное глашатаем, и был увенчан в Храме Девы венком из оливковых ветвей; мне казалось, как бывает с человеком в такой момент, что теперь я принадлежу не себе, а Городу и его богам, что я одет золотом. Снаружи добела раскаленное солнце сжигало Верхний город, слепило, отражаясь от камня, но в Храме было прохладно; мы стояли, выстроившись, а вокруг пели Гимн победителей. Впереди меня Автолик, который снова выиграл в панкратионе среди мужей, стоял словно мраморный, спокойно и скромно. Наконец все окончилось, я спустился из Храма по ступеням и увидел, как приветствует Автолика его отец Ликон, смеясь и обнимая. Домой я шел с дедом Стримоном, неся в руках подаренный мне лекиф масла, на одной стороне которого был изображен забег, а на другой - Богиня. Священное масло я отдал матери, потому что на рынке такого не купить. Она радовалась моей победе и приготовила в мою честь отличный ужин: сырный пирог с тунцом. Вот после этого я сказал себе, что счастлив, и отправился спать.
Глава девятая
Если я до сих пор не называл никого из своих поклонников по имени, то, думаю, вам понятно, почему. Лишь их количество в какой-то степени доставляло мне удовольствие - как знак успеха, как если бы я получил столько же призов за свою внешность; однако даже с учетом сказанного венки, которые я завоевывал на беговой дорожке, радовали меня больше, ибо в этом мой отец не превосходил меня в прежние времена. Но все же я держался вежливо с поклонниками, даже самыми глупыми, дабы сохранить доброе имя; так что люди говорили, что меня не испортило восхищенное внимание, а этого мне и хотелось.
Лишь однажды я нарушил это правило. После того, как я вошел в моду, Критий решил взяться за меня всерьез и начал с эпиграммы, где предлагал утопиться в моих бездонных глазах, - а дальше следовали все обычные глупости. К нему я просто повернулся спиной без разговоров, и, поскольку это видели люди, он больше ко мне не подходил никогда.
Зато в течение нескольких месяцев за мной ухаживал Хармид. Именно с его знаков внимания начался мой успех. Он был чрезвычайно красив (если не считать дурной осанки из-за недостатка упражнений) и самого высокого рода, влиятелен, богат и искусен во всем. Я не раз думал, как было бы удобно, если бы я увлекся им, ибо, прими я его ухаживания, все прочие немедленно отступились бы. Вас может удивить, почему мне так хотелось этого - что ж, это подводит меня к разговору о Полимеде.
Полимед был еще богаче, чем Хармид, но не обладал ни его происхождением, ни воспитанием, ни умом. Хармид, у которого хватало любовных связей, мог себе позволить терпеливость; он всегда вел себя изящно и приятно, полагая, что я, сравнивая с остальными, в конце концов выберу его. Но Полимед, думаю, был влюблен в меня так, как понимают это подобные ему люди. Захоти вы найти пример любовника, какого отец учил меня презирать, то достаточно было взглянуть на Полимеда - и вам не пришлось бы искать никого другого. Я был уверен, что если бы повел себя самым постыдным образом, домогаясь от него даров за свою благосклонность, или же если бы он увидел, как я принародно оскорбляю какого-либо почтенного старика, он не только не перестал бы желать меня, но по первому приказу улегся в пыль, чтобы я прошел по его спине.
